— Да! — ответила я, и у него дрогнули усы.
Он сел на место, запрокинул голову и рассмеялся — настоящим смехом, какого я от него не слышала целую вечность.
И паника меня отпустила.
— Вы только послушайте, — сказал Вильям. — Люси Бартон говорит, что мне штаны коротки.
— Да, говорю. Нелепица жуткая.
Вильям снова рассмеялся.
— И называет меня лопухом. Да кто сейчас так выражается?
— Я выражаюсь, — сказала я, и это еще больше его рассмешило.
— Я недавно их купил. Я тоже себя спрашивал, не слишком ли они коротки.
— Слишком.
— Я их без обуви мерил.
— Все, забудь, — сказала я. — Отдай их нуждающимся.
И смех Вильяма поднял мне настроение. И после этого все пошло на лад.
Официантка принесла нам горы еды. У Вильяма на тарелке была груда красноватого мяса, а сверху яичница, а поверх яичницы — жареная картошка и еще три щедрых ломтя хлеба. Мне досталась большая порция болтуньи, а еще жирный бекон и тоже три огромных ломтя хлеба. «Боже», — сказала я, а Вильям сказал: «Господи Иисусе».
— Слушай, так что нам делать с Лоис Бубар? — спросил Вильям. Он потыкал вилкой красноватое мясо и отправил кусочек в рот.
— На месте разберемся, — сказала я.
Мы немного поговорили о Лоис Бубар, и как она стала «Мисс Картофельный цветок», и знает ли она, что родная мать ее бросила. Вильям считал, что знает, а у меня были сомнения.
— Ну да, тут не угадаешь, — сказал Вильям. И покачал головой. — Боже правый, — добавил он.
Чуть позже к нам подошла официантка и предложила сложить остатки еды в контейнеры.
— Спасибо, не нужно, — сказал Вильям. — Мы уже наелись.
— Точно? — переспросила официантка. Она удивленно посмотрела на нас и поджала свои краснющие губы.
— Точно, — ответил Вильям, и тогда она сказала, что принесет нам счет. — Может, моя родственница, — сказал Вильям. Он не шутил.
— Возможно, — сказала я.
Когда мы уходили, он театрально открыл передо мной дверь.
* * *
Отъехав от закусочной, мы увидели табличку «Бутик Либби. Ковры, ламинат, виниловые полы. ЗАКРЫТО». На выезде из города на телефонных столбах висели американские флаги, один за другим, и порой среди них мелькал черный флаг, символ военнопленных и пропавших без вести. Мы никак не могли отыскать въезд на трассу. Мы все колесили и колесили по переулкам, и в одном месте на обочине рос золотарник и короткие стебли рогоза, и трава там была с розоватым отливом, но только сверху, а снизу бурая и сухая. Ни машин, ни людей не было видно, и это в разгар дня, в среду, в конце августа. Зато готовых обрушиться домов — хоть отбавляй, со звездами на фасаде в честь ветеранов, с золотыми звездами в честь погибших.
Мы проезжали мимо табличек «Помолимся за Америку». И деревянных домиков христианского лагеря.
Чуть поодаль от дороги, возле заброшенной постройки, валялась груда ржавых машин.
— Будь я маньяком, который хочет убить девушку и спрятать ее труп, я сделала бы это здесь, — сказала я. — Господи.
Вильям бросил на меня взгляд. Он улыбнулся — усы его дрогнули — и потрепал меня по коленке.
— Ох, Люси, — сказал он.
Но стоило мне заговорить об этом — о маньяке, который хочет избавиться от трупа, — и я кое-что вспомнила:
Дорога, и готовые обрушиться дома, и трава на обочине, и безлюдные улицы — все это навеяло мне такое почти воспоминание, как я еду с отцом в пикапе, на переднем сиденье, совсем маленькая; окно открыто, и ветер тормошит мои волосы, и кроме нас никого… Куда же мы едем? От воспоминания не веяло унынием моего детства. Наоборот, оно затронуло что-то в глубинах моей души, и я почувствовала почти — как бы это описать? — я почувствовала почти свободу, вспоминая, как ехала с отцом в его стареньком красном «шеви». Теперь, когда я ехала с Вильямом, мне почти захотелось обвести окрестности рукой и сказать: здесь живут мои люди. Но это не так; я никогда не чувствовала принадлежность ни к одной группе людей. И все же в этот момент, проезжая по сельскому Мэну, я обрела понимание — иначе не назовешь, — понимание людей в этих домах, в тех немногих домах, что встретились нам на пути. Странное ощущение, но вполне реальное: на миг я почувствовала, что понимаю, где я. И даже что люблю этих людей, которых мы не видели, живущих в этих домах с пикапами на подъездных дорожках. Вот что я почти почувствовала. Вот что я почувствовала.
Но я не стала говорить об этом Вильяму, выросшему в Ньютоне, Массачусетс, а не в бедном Эмгаше, Иллинойс, как я сама, — Вильяму, столько лет прожившему в Нью-Йорке. Я тоже много лет прожила в Нью-Йорке, но Вильям обжился там — эти его костюмы на заказ, — он обжился там, как, по-моему, не удалось обжиться мне. Так и не удалось.
* * *
И тут мне вспомнилась одна женщина, мы познакомились на вечеринке. Это была первая — и единственная — вечеринка, на которую я пошла после смерти Дэвида, и ничего приятного я от нее не ждала. Но там была одна женщина, моложе меня лет на десять, я бы дала ей пятьдесят три, и она рассказала мне, что зарегистрировалась на сайте «Просто поговорить» и это изменило ее жизнь; она рассказывала это со всей прямотой, у нее тушь собралась комком в уголке глаза, и я все хотела сообщить ей об этом — хотя ни за что бы не осмелилась, — а потом я забыла про тушь и начала слушать, так меня увлек ее рассказ. Она только что вернулась из Чикаго, где встречалась с мужчиной в отеле «Дрейк», — это была третья их встреча — просто чтобы поговорить. Да, они просто разговаривали.
Я спросила, не страшно ли это — встречаться с незнакомым мужчиной; по ее словам, они были ровесники, и она сказала, что поначалу было страшно, но как только она его увидела (тут она коснулась моей руки), в голове у нее промелькнуло: «Боже, ему так одиноко!» «Прямо как мне», — добавила она и кивнула. Говорили они по очереди, ей нужно было поговорить о свекрови, та умерла много лет назад, но она (моя собеседница) ощущала «некоторую незаконченность», а мужчина, звали его Ник, хотел поговорить о сыне, тот всю жизнь был какой-то неправильный, а жена Ника была сыта по горло этими беседами, об этом он и говорил.
— И мы просто слушаем друг друга, — сказала женщина. Затем глотнула минеральной воды из бокала — воды, не вина — и несколько раз кивнула. — Я даже не знаю, правда ли его зовут Ник, — добавила она.
Я спросила, не боится ли она влюбиться.
Она снова глотнула минеральной воды.
— Забавно, что вы об этом спрашиваете, ведь когда мы познакомились, я сказала себе: «Боже, нет, в такого я точно не влюблюсь!» Что только к лучшему, конечно. Но, знаете, с момента нашей последней встречи я все думаю о нем, и, знаете, есть в этом нотки…
— Привет! — К ней подошла молодая женщина и обняла ее, и моя собеседница воскликнула:
— Какими судьбами! — И больше в тот вечер мы не разговаривали.
Люди одиноки, вот я к чему. Многие не могут сказать близким то, что им, возможно, хочется сказать.
* * *
До Хоултона мы добрались к полудню. Под сияющим солнцем стояли большие кирпичные здания: суд, почтамт. На главной улице была горстка магазинов — мебельный, магазин одежды, — и мы медленно проехали мимо, а потом я увидела табличку «Улица Любезная» и закричала: «Вильям, мы на улице Любезной!» Вдоль дороги тянулись маленькие деревянные дома, два дома подряд были выкрашены в белый цвет. А потом мы увидели номер четырнадцать, и это оказался самый красивый дом во всей округе. Он был совсем не маленький — трехэтажный, свежевыкрашенный, с синими стенами и красными ставнями, с садиком у крыльца и гамаком. Вильям не отрывал от него взгляда, но проехал мимо, а машину остановил лишь через квартал.
— Люси, — сказал он.
