Наверное, дело шло к осени, ещё вполне можно было сидеть на улице, но всё-таки уже становилось зябко.
— Симон, — спросила Лиза, — почему тебе всегда хочется спать во время еды?
— Я всё время вижу страшные сны, — ответил он. — Мама в больнице. Мы живём у отца. По ночам мне снится, что Мария куда-то потерялась.
— Надо тебе помочь, — сказала Лиза. — Мы войдём в твой сон, и ты успокоишься.
Она говорила об этом так легко, как будто речь шла о прогулке до песочницы.
— Сегодня ночью мы все увидим во сне лес. Мы войдём в лес, пройдём мимо зверей, мимо ящерицы и дойдём до озера. И перейдём на другую сторону озера. Пройдём мимо бегемотов. За бегемотами находится ваша с Марией комната.
В ту ночь я, проснувшись, сел в кровати, в своей комнате в Кристиансхауне, и зажёг маленькую лампу на стене.
Со стен комнаты куда-то делись привычные обои с красными и чёрными машинками. Вместо них на стенах выросли джунгли из детского сада.
Тут я понял, что сплю. И что мне надо идти в этот дикий лес.
Я встал, пол был холодным, я залез в тапочки. И отправился в джунгли — в тапках и пижаме.
Я знал, что иду во сне. И что мне очень нужно попасть в самую глубь леса.
Это всё, что я понимал.
Дорога была хорошо знакома. Я уже не раз ходил через этот лес.
Животные наблюдали за мной, но смотрели они приветливо. Деревья и цветы покачивались на ветру.
Я подошёл к озеру, через него был перекинут мостик. Прежде этого мостика там не было, он появился, когда стал мне нужен.
На другом берегу идти пришлось по болотистой местности. Здесь обитали бегемоты. Стало ясно, что я уже близок к цели.
С топкого луга я попал в комнату.
Я знал, что это однокомнатная квартира отца Симона и Марии на Энгхэвевай. Хотя никогда прежде в ней не бывал.
Отец спал на диване. Симон и Мария спали на двухэтажной кровати.
Посреди комнаты стояла Лиза в ночной рубашке.
Тут я вспомнил, что нам нужно сделать. И я знал, что пока у нас всё получается. Ведь мы вошли в сон Симона.
Мы слышали, как он скрежещет зубами. Он метался на кровати и скрежетал зубами.
Это был неприятный звук. Ему было очень плохо.
Мы подошли к его кровати. Мы не прикасались к нему, но стояли совсем близко.
Он почувствовал, что мы рядом, и открыл глаза.
Не сразу поверил, что видит нас. Потом улыбнулся.
Он не поднялся и не сел в кровати. Просто лежал и улыбался.
Потом заговорил:
— Я бы хотел, чтобы вы были моей семьёй.
Лиза оказалась ближе всего к нему. Она наклонилась над ним.
— Так и есть, — сказала она. — Мы все трое — настоящая семья.
Его лицо стало совсем спокойным и как-то прояснилось.
Тут Лиза снова заговорила.
— Если с тобой что-нибудь случится, — сказала она, — то мы будем заботиться о Марии. Мы будем её семьёй.
Когда она сказала это, лицо его совсем прояснилось. Глаза закрылись, и он снова погрузился в сон.
Обстановка в квартире была скудная. Кухонный уголок в маленькой нише. Радиоприёмник. Стол. Несколько стульев. Пара полок с одеждой Симона и Марии. Керосиновая печка. Телевизор.
Я знал, так, как может знать ребёнок, не имея возможности подобрать слова, найти какие-то определения, что в этой единственной в квартире комнате человек, не привыкший заниматься детьми, чужой в этой стране, изо всех сил бьётся за нормальную жизнь Симона и Марии.
Я обернулся, чтобы войти в лес. Но успел сделать всего один шаг. И провалился. Провалился сразу в глубокий сон без снов.
*
Я закончил свой рассказ, мы сидели молча, мы были в клинике, Лиза, Симон, Кабир, ассистентки и я.
Лиза смотрела прямо перед собой, такого выражения лица я у неё ещё не видел.
Когда она заговорила, голос её был монотонным.
— Первые семь лет, — сказала она, — до аварии, хотя и нет никаких воспоминаний, но не так, чтобы совсем ничего не было. Есть какая-то чернота. И ощущение, что прошло какое-то время. Семь чёрных лет. В этой черноте никогда ничего не было. До настоящего момента. Пока ты говорил, перед глазами возник цветок. Пластмассовый. Розовая пластмассовая роза.
Она встала, спросила Симона, как он себя чувствует, дотронулась до него, что она, как я теперь знал, всегда делала после сеанса, как будто считывала информацию о состоянии пациентов, прикасаясь к ним.
Она поинтересовалась, как он предполагает добираться до Копенгагена, будет ли кто-то с ним в ближайшие дни, я сказал, что отвезу его назад и что он всё ещё числится пациентом больницы.
Положив руку ему на плечо, она всматривалась или вслушивалась во что-то мне неведомое.
— Если сможешь, приезжай снова через две недели, — сказала она.
Мы шли к двери, когда она вдруг остановила меня.
— Завтра утром будет сканирование.
Я кивнул.
* * *
В тот вечер дочери причёсывали друг друга.
Они расстелили на полу плед и зажгли свечу. Внутри этого пространства, созданного пледом и свечой, старшая заплетала косички младшей.
Это был какой-то бессистемный процесс. Само плетение косичек было бесконечным движением рук, волосы заплетались, расплетались, снова заплетались.
Я не просто наблюдал за ними. Я был частью пространства.
Пространство это было старше детей. Старше меня.
Мы, дети и я, находились внутри того, что всегда было и всегда будет.
Старшая вдруг остановилась. Её пальцы застыли в воздухе, зажав прядь волос младшей. Взгляд был устремлён в какую-то точку на белой стене.
Я не следил за её взглядом, никакого смысла в этом не было. Внимание её не было обращено наружу. Оно целиком и полностью зависло где-то посередине между внутренним и внешним миром.
От неё исходила какая-то мощная волна. Она была ребёнком, на минуту замершим в совершенно будничной ситуации. И тем не менее эта пауза как-то приглушила всё вокруг неё. Приглушила и обострила. Мы, её сестра и я, мгновенно насторожились.
Сколько это продолжалось? Секунд пятнадцать.
Потом она заметила, что мы наблюдаем за ней. Посмотрела на меня. И засмеялась, одновременно радостно и смущённо.
Мы оба знали, что у нас, в этот, на первый взгляд совершенно непримечательный момент, возникла какая-то общность, которой прежде не было.
— Иногда, — объяснила она, — я смотрю в одну точку, а всё остальное исчезает. А потом я возвращаюсь к себе домой.
Она снова взялась за плетение косичек.
Я знал, что в этом мгновении таится ключ. Но я не знал, к чему. Что путешествие в сознание Симона в клинике сегодня утром, пространство плетения косичек, и теперь вот это — то, что старшая сказала о возвращении домой, всё это составляет единое целое. Как будто действительность исполняет какую-то мелодию, которая настоятельно требует внимательных слушателей.
Я посидел с девочками, пока они не уснули, и ещё какое-то время после.
Их погружение в сон проходило несколько фаз, словно они были водолазами, которые медленно опускаются в голубую пучину сна.
Сначала выравнивалось дыхание. Но тела ещё таили лёгкое беспокойство — отголоски дневных занятий.
Потом приходило тепло. Они разогревались.
Тогда я приподнимал их одеяла, махал ими и снова укрывал их.
Я делал это несколько раз. И начинало казаться, что у них устанавливается какая-то ночная температура.
А потом они проваливались в глубокий сон.
Он наступал моментально. И с этого мгновения они, по сути дела, покидали помещение, где находились. Как будто, пока мы с ними не спали, между нами существовала постоянная связь. В ту минуту, когда в своём погружении они доходили до глубокого сна, связь эта прерывалась.
Как будто сон предупреждает нас о том, что будет, когда мы умрём и покинем друг друга.
* * *
Когда я появился на следующее утро, ассистенты уже трудились вовсю. Установили три сканера, подготовили три халата.
