Женщина протянула вперёд руку, я сделал шаг к ней и взял её в свои.
— Что вы видите? — спросила она.
Теперь голос уже не был монотонным. Он был полон боли.
Я попытался вглядеться в размытые очертания. То, что появилось перед моими глазами, оказалось над моей головой. Я смотрел наверх.
И тут мне стало видно. Но сначала то, что я увидел, было настолько невероятно, что я не мог подобрать слов.
Я увидел обувь. Женские туфли, мужские ботинки, детские туфельки. Но не современные. И невероятно огромные. Словно их носили великаны.
— Обувь, — ответил я. — Мы лежим под грудой обуви.
Пульс женщины участился.
Но одновременно в её тревоге и настороженности чувствовалось гироскопическое стремление к спокойствию.
— Где мы? — спросила Лиза. — Где мы находимся?
— Не знаю, — ответила женщина. — Я не вижу.
Мы ждали.
— Мы в Каунасе, — продолжила она. — В Литве. Я приехала в Данию в сорок первом. Меня тайно вывезли из Литвы.
— Какой это день?
Пульс её замедлился. Теперь она приближалась к состоянию, которое, наверное, можно назвать спокойствием, мы все трое приближались к нему. К полной пассивности, возникающей, когда ты оказываешься в безнадёжном положении.
— Суббота, четвёртое октября. Суббота после Йом-Кипура. Мы жили в «Маленьком гетто»[4]. Оттуда нас погнали в Девятый форт. Где была выкопана огромная яма. Нам всем приказали раздеться. Они пригнали экскаватор, чтобы собирать обувь. В ту минуту, когда ковш опускается, я забираюсь в гору обуви. Прячусь в ней. Никто ничего не замечает. Лёжа там, я слышу, как их всех расстреливают. Маму, папу, всех. Мужчин, женщин, детей.
Я отчётливо всё это видел. Что создавало картинки — её голос, голограмма, кеталар, её рассказ — определить было невозможно. Но картинки теперь были чёткими, словно я смотрел фильм.
— Наконец, всё это стихло. В наступившей тишине слышно было, как ребёнок зовёт мать. Голос его я не узнаю. Но это ребёнок, который зовёт мать. Откуда-то из ямы совсем недалеко от меня. И тут я слышу шаги.
Она замолчала. Мы оказались на границе, за которой начиналась слепота.
— Что-нибудь видно? — спросила Лиза. — Мы с Питером смотрим вместе с вами. Вы что-нибудь видите?
— В горе обуви образовался небольшой просвет. Через него мне было видно мужчину. Он в серой форме. Это явно форма СС. Он делает два выстрела. И становится совсем тихо.
— С того дня, — говорит Лиза, — вы и узнаёте форму СС. И узнали, когда машина остановилась перед вашим домом на площади в Хеллерупе.
— Да, потому я её и узнаю.
— И что вы переживаете в эту минуту?
— Я чувствую, что все мы сейчас умрём.
Что-то происходило с моими глазами.
Сначала я решил, что Лиза нажала на кнопку и открыла стены и затемнение. Что свет, который я вижу, проникает извне.
Потом я понял, что это свет от голограммы. Моё зрение было так ослаблено или затуманено, что я оказался почти в полной тьме. Теперь всё восстановилось, и свет проектора снова стал виден.
— Я вижу, — сказала женщина. — Я вижу свет!
Первым моим чувством была страшная боль за неё. Ведь это галлюцинация: роговица глаз разорвана, она слепа почти всю свою жизнь.
— Мы с Питером выходим из голограммы, — сказала Лиза. — Вы почувствуете, что наш контакт разорвётся. Тот свет, который вы сейчас видите, скорее всего, исчезнет.
Мы сделали шаг назад и вышли из голубой фигуры. Я снова оказался в голограмме собаки. На какую-то долю секунды вновь возникло сверхчувствительное восприятие мира. Я сделал ещё один шаг назад, и оно пропало.
— Свет исчез, — сказала женщина.
Казалось, что она говорит каким-то не своим голосом. Случившееся что-то изменило в ней или изменило её полностью.
— Наверное, я видела вашими глазами, — продолжала она. — Теперь, когда вас нет, я снова слепа.
— Нет, — сказала Лиза. — Вы видели собственными глазами.
— Я снова смогу видеть?
— Сможете ли вы видеть контуры, я не знаю. Но свет вернётся. Вероятно, в виде долгого, бледного восхода солнца.
Глаза женщины были широко открыты.
— Долгого, бледного восхода солнца…
Она медленно повторила эти слова.
Мы с Лизой вернулись на свои места.
В глазах ощущалось непривычное жжение, как будто в них попал мелкий песок. Что-то похожее было однажды в детстве, когда я остановился перед траншеей, на дне которой укладывали трубы. Я замер на месте, уставившись на электросварку, пока сварщик не заметил меня и не отогнал.
Тогда мне показалось, что посреди бело-фиолетовых вспышек вдруг проступила дверь, ведущая в другой мир.
Ночью я проснулся с ощущением, что глаза полны песка. В травматологическом пункте мне дали обезболивающее и сказали, что у меня ожог от сварки.
То же самое я чувствовал сейчас.
Женщина снова заговорила.
— Машина с теми людьми заводится. Тарахтит мотор. Они уезжают. В дом они так и не зашли. Я вижу, как они уезжают.
Наверное, Лиза остановила сканирование. Кто-то позвал водителя женщины, он помог ей встать, собака поднялась и пошла следом — стройная и подтянутая, словно это и не собака, а ещё один сопровождающий. Лиза о чём-то говорила с ними, но я не слышал, о чём.
Вернувшись, Лиза села напротив меня.
— Как ты можешь обещать ей свет, — спросил я, — откуда ты можешь знать, что он вернётся, у неё же есть диагноз, разрыв роговицы, она всю жизнь слепа?
— Каждый диагноз — это повествование, история. Всегда фрагментарная и ни в коем случае не законченная.
Я не понимал, о чём она говорит.
Она встала и подошла ко мне сзади. Положила мне руки на плечи, в её прикосновении не чувствовалось никакого намёка на возможную близость.
Пальцы её работали с моими мышцами, я вдруг понял, что уже некоторое время назад потерял связь с собственным телом.
— Не существует такого явления — разрыв роговицы. Я отметила это сразу, когда она впервые об этом заговорила. Это история, на которой она упорно настаивает.
— А как же её слепота?
— Она возникла, чтобы вытеснить случившееся. Убийство отца и матери. Убийство ребёнка. Это психологическая слепота. Я сталкивалась с таким и прежде. У женщин, которые поверглись групповому изнасилованию. Или стали свидетелями массовых убийств. Эти события сделали их слепыми. Их система выбрала слепоту.
Она убрала руки с моих плеч, но по-прежнему стояла у меня за спиной.
— Она родилась в Биркерёде, — сказала Лиза. — Я видела её свидетельство о рождении. Очень сомневаюсь, что она когда-нибудь бывала в Литве.
Комната у меня перед глазами медленно закружилась.
— То есть всё это ложь?
— Она рассказала правду. Так она её видит. Такой она представляется ей сегодня.
Я не знал, что сказать.
— Я подобно обследовала тысячу шестьсот человек. Этими вот приборами. Когда ты углубляешься в человеческую жизнь по биографическим следам, истории начинают расплываться. Чем дальше мы уходим в прошлое, тем труднее их проследить. Может быть, она и была в Литве. Возможно, семья туда эмигрировала, может быть, её родители были убиты, а её удочерили датчане. Может быть, она слышала этот рассказ от другого ребёнка. Это не имеет значения.
— Но ведь речь идёт о жизни. Для неё речь идёт о жизни.
— Важно, помогает ли ей эта её история. Лечит ли она того, кто рассказывает. Мы не ищем правду. Мы помогаем людям создать повествование, с которым они смогут жить.
— Когда мы узнаем, получилось ли это?
— Есть только два критерия: история, к которой придёт пациент, уменьшит страдание. И второй — мы сделали всё, что могли.
— Я видел картины. Я видел всю эту обувь. Чувствовал её тяжесть. Я чувствовал страх. Это было на самом деле.
— Сегодня ночью ты будешь спать и тебе приснятся сны. Пока тебе будет сниться сон, он будет казаться реальностью.
Ассистентов в зале не было. Я не заметил, как они ушли. У меня появились сомнения в том, что они вообще когда-либо были здесь.
— Если действительность — это выдуманная история, сон, вымысел, что же тогда реально? Что тогда существует, кроме сна? Что случится, если проснуться?
