— Пациентка — пожилая женщина, — сказала Лиза, — она потеряла зрение, когда ей было девять, несчастный случай, травма роговицы глаз. У неё ушло семь лет на то, чтобы принять свою слепоту, это был тяжёлый процесс. К нам она ходит полгода, всё это время мы работаем с её горем. Сегодня попробуем добраться до самого события, я предупредила её, что ты будешь с нами.
Она подошла ко мне вплотную. Как она делала, когда хотела сообщить мне что-то важное.
— Мне всегда хотелось найти, — сказала она, — человека, который может пойти со мной внутрь. В такие глубины. Может быть, это ты?
Я не знал, как ответить. Я знал кое-что ей неизвестное. И знал, какую цену придётся заплатить, если последовать за ней.
*
Пациентке на вид было под восемьдесят. Вместе с ней вошёл водитель, он придержал дверь. Одета женщина была элегантно, её сопровождала собака-поводырь, коричневый королевский пудель.
Собака не отходила от неё ни на шаг, демонстрируя спокойствие и неусыпное внимание. Когда на женщину надели халат и помогли сесть в кресло внутри сканера, пудель пристроился у её ног.
Ассистенты накрыли собаку белым покрывалом, конечно, тоже с датчиками, позволяющими снимать данные и собачьего организма.
Я пожал ей руку и представился. Казалось, она перевела взгляд на меня.
Она улыбнулась, почувствовав моё удивление, — с обострённой чувствительностью, которая нередко встречается у слепых людей.
— Так легче общаться, — объяснила она, — да и для самолюбия это не вредно: я научилась следить глазами за звуком, чтобы разговор получался хотя бы немного более естественным. Но я действительно ничего не вижу.
Она задержала мою руку в своей, а её невидящий взгляд и её внутреннее внимание были вопрошающе обращены к Лизе.
— Питер будет следить за голограммой, — пояснила Лиза. — И описывать вам то, что мы видим, то, что будет появляться на голограмме. А я буду заниматься приборами.
Она включила сканер. На пустом стуле выросло голубое изображение тела женщины.
Рядом с ним лежала сотканная из света собака. Верный поводырь оказался в поле захвата сканера и стал частью проекции.
Ассистентка принесла три шприца. Слепая провела рукой по предплечью, нащупала вену и с поразительной точностью сама сделала себе укол. И снова, почувствовав моё удивление, посмотрела на меня незрячими глазами и улыбнулась. Я протянул руку Лизе, почувствовал тонкую иглу, слабое болезненное ощущение и прохладу солевого раствора кеталара.
Лиза увеличила голограмму, фигура женщины выросла, наверное, метров до пяти. Лиза отодвинула проекцию от стула. В зале парило голографическое изображение пациентки и её собаки, увеличенное в три раза.
Лиза заговорила с ней, тихо и сосредоточенно.
— Мы пройдём через ваше солнечное сплетение. Вы впервые столкнётесь с такой формой контакта — с двумя людьми, но это будет почти так же, как когда мы с вами были вдвоём.
Она опустила проекцию, так что диафрагма световой фигуры оказалась прямо напротив нас. Сделала мне знак, мы встали и пошли к свету.
Чтобы приблизиться к голограмме, мне пришлось пройти сквозь светящуюся голубую собаку.
На мгновение я полностью оказался внутри увеличенного изображения животного.
Изменение сознания вновь подействовало как удар. Внезапно, в одну секунду, все мои ощущения усилились. Зрение, слух и обоняние обострились, и это обострение воспринималось как некое объёмное расширение. Мне показалось, что я, благодаря увеличившемуся диапазону чувств, своим телом заполняю весь зал — до самых дальних уголков.
Одновременно, с той же секунды я стал нестерпимо остро воспринимать все внешние раздражители. В нос ударили запахи кожи, испарения химикатов, которыми мыли зал, стойкий запах акриловой краски, которой были выкрашены стены, запахи людей — удивительно концентрированные и разнообразные. Я слышал звуки всех приборов, всех вентиляторов, тех, которые работали поблизости, и тех, что находились где-то далеко, дыхание всех людей, шуршание ткани, трущейся о поверхность другой ткани.
Эта нахлынувшая острота восприятия порождала совершенно непереносимую боль.
Слепая женщина, должно быть, почувствовала, что со мной происходит.
— Обоняние собаки, — сказала она, — в миллион раз острее и тоньше нашего.
Я стал частью восприятия собаки.
Когда я осознал это, я отметил нечто, не имеющее отношения к органам чувств. Нечто вроде самоуважения, не человеческого, но тем не менее совершенно отчётливого.
Невидящие глаза женщины искали меня. И Лизу. Мы подошли к ней.
— Может ли у животного быть чувство собственного достоинства? — спросил я.
Женщина усмехнулась.
— Это собака-поводырь. Её обучали со щенячьего возраста. У неё позади семь тысяч часов тренировки. Перед ней стоит задача. У животных, перед которыми стоит задача, всегда развивается чувство собственного достоинства.
Я не просто услышал в этих словах её любовь к собаке, я почувствовал её в своём сердце. У меня самого никогда не было домашних животных. Я впервые осознал, что человека и собаку может связывать искренняя любовь.
Сияющая голубая собака рассматривала меня. Настоящая собака рассматривала меня. Я знал, что она каким-то образом, как-то по-своему, понимает, что я прошёл через её сознание.
Мы подошли к голограмме женщины. Область диафрагмы была огромной, словно ворота. Мы вошли в эти ворота. В цифровое отображение её тела и сознания.
Первое, что я заметил, это состояние крайнего напряжения. Женщине было страшно.
В тот момент, когда я ощутил её страх, внешний мир для меня исчез. Как это было во время сканирования Симона. Какая часть этого эффекта объяснялась действием кеталара, что представляло собой оптическую иллюзию от нахождения внутри голограммы, а что было обыкновенной человеческой эмпатией, определить не представлялось возможным.
В руке у Лизы был дистанционный пульт. Им она управляла приборами.
— Мы перерабатывали ваше страдание, — сказала она. — Это был долгий процесс. Сегодня вы собирались рассказать о самом событии.
Страх в окружающем меня светящемся теле усилился.
Я отметил какое-то растущее напряжение в глазах. Как будто на них изнутри что-то давило.
— Во время войны мы жили в Хеллерупе, на рыночной площади, — сказала женщина. — Мы прятали у себя евреев. Мой дядя оборудовал для них комнату на чердаке.
Она замолчала.
— Глазам больно, — сказала она.
Боль в моих глазах усилилась. Я посмотрел на Лизу. Её глаза покраснели. И заслезились.
— Вы сможете сконцентрироваться на боли?
Я посмотрел на голограмму, на световую собаку. Как и у всего вокруг, контуры собаки были размыты. Но я видел, что она подняла голову и смотрела на нас.
— Однажды перед домом остановилась машина СС. А у нас жили восемь евреев.
Боль в глазах нарастала.
— Мы чувствуем боль в глазах, — продолжала Лиза. — Мы оба, Питер и я, чувствуем её. И страх. Мы чувствуем его вместе с вами.
Перед моими глазами замелькали картинки. Они возникали из мерцающего голубого света. Трудно было определить, находятся ли они внутри меня или снаружи, или и там и там. Сам я их создал, или же я видел то, что видела женщина.
Лиза заговорила.
— Как вы узнали, что это машина СС?
— Я не машину узнала. А их форму.
— А как вы поняли, что это форма СС?
— Не знаю. Я не знаю, как я поняла, что это они.
Голос её был усталым, монотонным.
Я почувствовал какое-то давление. Как будто лежал под чем-то тяжёлым.
— Что-то давит на меня, — сказала женщина. — Кажется, на мне что-то лежит. Оно меня задушит.
— Я тоже чувствую это, — сказала Лиза.
— Боюсь, что у меня ничего не получится, — проговорила женщина. — У меня нет на это сил.
Я посмотрел на Лизу. В уголках её глаз проступили красные жилки. Я понимал, что мои глаза выглядят так же.
Женщина задрожала. Я отметил дрожь в собственном теле, точнее — меня просто трясло. Я чувствовал, что нас ожидает.
