– Вы намерены познакомить меня с историей семьи, не имеющей ко мне отношения?
– Вы правы, я отвлеклась. Вернемся к славному роду Планез де Сен-Сюльпис, убойно древнему и знатному, хоть и сильно поредевшему к началу двадцатого века. Узнав о гибели дочери, маркиз и маркиза решили воспитать осиротевшего внука – вот таким образом в годовалом возрасте вы были водворены в замок Сен-Сюльпис. Там вас нежили и холили дед с бабкой, кормилица, а также дядя и тетя, Сиприен и Козима де Планез, брат и невестка вашей покойной матери.
– Все эти генеалогические подробности интересны до потери пульса.
– Не правда ли? Дальше еще интереснее.
– Как? Это не все?
– Конечно, нет. Вам нет еще двух лет, а я собираюсь проследить вашу жизнь до восемнадцати.
– О боже!
– Рассказали бы все сами, и вам не пришлось бы выслушивать меня.
– А если я не хочу об этом говорить?
– Значит, вам есть что скрывать.
– Не обязательно.
– Этот вопрос поднимать еще рано. Пока вы – ребенок, любимец и баловень всей семьи, невзирая на мезальянс вашей покойной матери. Я видела эскизы сгоревшего замка – какая красота! У вас было сказочное детство!
– Ваша газетенка называется, часом, не «Прелестные картинки»?
– Вам было два года, когда ваши дядя и тетя произвели на свет свое единственное дитя – девочку, Леопольдину де Планез де Сен-Сюльпис.
– Завидки берут от такого имени, а? Кому-кому, а вам такого не носить.
– Да уж, зато я жива.
– Толку-то, тоже мне жизнь!
– Мне продолжать или вы сами расскажете? Ваша память, похоже, восстанавливается.
– Продолжайте, прошу вас, мне безумно интересно.
– Тем лучше, потому что до конца еще далеко. Для вас это было большое событие, ибо единственное, чего вам до тех пор не хватало, – это общества ровесников. Вам не довелось узнать, как уныла жизнь детей, не имеющих ни братьев, ни сестер, ни друзей; в школу вы, конечно, не ходили, стало быть, не могли подружиться с одноклассниками, но у вас появилось кое-что получше: подружка, прелестная маленькая кузина. Вы стали неразлучны. Желаете, чтобы я уточнила, откуда почерпнуты эти подробности?
– Из вашей фантазии, я полагаю.
– Отчасти. Но фантазии необходима пища, господин Тах, а эту пищу дали мне вы.
– Прекратите то и дело отвлекаться и рассказывайте о моем детстве, я сейчас разрыдаюсь.
– Вы все шутите, как бы и вправду не разрыдаться. Судьба подарила вам слишком счастливое детство. У вас было все, о чем только можно мечтать, и даже более того: замок, огромное поместье с лесами и озерами, конюшни с лошадьми; вы жили в довольстве, приемная семья вас обожала, гувернер не слишком донимал ученьем и к тому же часто болел, слуги не могли на вас надышаться, и главное – с вами была Леопольдина.
– Скажите мне правду: вы ведь не журналистка? Вы ищете материал для сиропного дамского романа, да?
– Сиропного? Это мы еще увидим. Я продолжаю свой рассказ. Разумеется, в четырнадцатом году разразилась война, но дети к войне легко приспосабливаются, особенно если это дети богачей. С заоблачных высот вашего рая сражения казались вам пустяком, не стоящим внимания, и никак не нарушали неспешного течения вашей счастливой жизни.
– Дорогая моя, вы непревзойденная рассказчица.
– До вас мне далеко.
– Продолжайте же.
– Шли годы. В детстве время тянется долго. Ну что такое год для взрослого человека? Для ребенка же год – это целый век, а для вас каждый такой век был золотым и серебряным. Адвокаты числят несчастливое детство смягчающим обстоятельством. Углубившись в ваше прошлое, я поняла, что смягчающим обстоятельством может послужить и детство чересчур счастливое.
– Зачем вы ищете для меня смягчающих обстоятельств? Они мне ни к чему.
– Посмотрим. Вы с Леопольдиной не разлучались ни на час. Вы просто жить не могли друг без друга.
– Кузен и кузина, история, старая как мир.
– Можно ли при такой степени близости говорить о кузенах и кузинах?
– Брат и сестра, если вам так больше нравится.
– В таком случае, брат и сестра, повинные в кровосмешении.
– Вас это шокирует? Такое случалось в лучших семьях. Это общеизвестно.
– Я думаю, дальнейшее лучше рассказать вам.
– И не подумаю.
– Вы действительно хотите, чтобы я продолжала?
– Вы меня очень обяжете.
– Я только того и хочу, но учтите, если я продолжу свой рассказ с того места, на котором мы остановились, он будет лишь бледным и бездарным дайджестом самого лучшего, самого своеобразного и наименее известного из ваших романов.
– Я просто обожаю бледные и бездарные дайджесты.
– Тем хуже для вас, вы сами этого захотели. Кстати, вы со мной согласны?
– В чем?
– В том, что я отнесла этот роман к произведениям с двумя женскими образами, а не с тремя.
– Я целиком и полностью с вами согласен, дорогая.
– Тогда больше я ничего не боюсь. Все прочее – литература, не так ли?
– Действительно, все прочее – моя литература. В ту пору у меня не было иной бумаги, кроме моей жизни, и иных чернил, кроме моей крови.
– Вашей – или кого-то другого.
– Она не была другим.
– Кем же она была?
– Этого я до сих пор не не знаю; но знаю наверняка, что другим она не была. Так я с нетерпением жду вашего дайджеста, дражайшая.
– Вы правы. Годы шли, и это были счастливые, очень счастливые годы. Вы с Леопольдиной никогда не знали иной жизни, и все же оба сознавали вашу непохожесть на остальных и ваше чрезвычайное везение. Заоблачные высоты вашего Эдема омрачило чувство, которое вы называете «тревогой избранных», – суть его такова: «Как долго еще может продлиться подобное совершенство?» Эта тревога – как и всякая тревога – до предела обострила ваше блаженство, одновременно сделав его хрупким, опасно хрупким, день ото дня все опаснее. А годы шли. Вам исполнилось четырнадцать лет, вашей кузине двенадцать. Вы с ней достигли пика детства – «зрелой поры детства», как назвал это Турнье. Вы росли в сказке и сами были сказочными детьми. Никто вам об этом не говорил, но вы смутно сознавали, что вас ожидает чудовищная деградация, которая затронет как ваши совершенные тела, так и не менее совершенные души. Неуравновешенные прыщавые подростки – вот каково было ваше будущее. И тогда… Я подозреваю, что именно вам пришел в голову безумный план, о котором пойдет рассказ.
– Ну вот, вы уже ищете оправдания моей соучастнице.
– Разве она нуждается в оправдании? Идея была ваша, не так ли?
– Моя, но ведь она не была преступной.
– Априори – нет, но ее результатом стало преступление в силу ее неосуществимости, которая не могла не вскрыться рано или поздно.
– В данном случае скорее поздно.
– Не будем забегать вперед. Итак, вам четырнадцать лет, Леопольдине двенадцать. Она на вас только что не молилась, и вы могли заставить ее поверить в самую несусветную чушь.
– Это была не чушь.
– Да, много хуже. Вы убедили кузину, что половая зрелость – худшее из зол, но ее можно избежать.
– Можно.
– Вы и теперь так думаете.
– Я в этом уверен.
– Значит, вы как были психом, так и остались.
– С моей точки зрения только я один всегда мыслил здраво.
– Ну конечно. В четырнадцать лет вы уже так здраво мыслили, что торжественно поклялись никогда не взрослеть. А ваше влияние на кузину было столь сильно, что вы и ее заставили дать аналогичную клятву.
– Разве это не чудесно?
– Как для кого. Ведь вы уже тогда были Претекстатом Тахом и под стать вашей страшной клятве подобрали не менее страшные кары за отступничество. Выражаясь яснее, вы поклялись – и заставили поклясться Леопольдину, – что если один из вас нарушит данное слово и повзрослеет, другой его просто-напросто убьет.
– Четырнадцать лет – и уже душа титана!
– Я полагаю, что многим мальчикам и девочкам приходило в голову никогда не расставаться с детством, и некоторые даже преуспели, но все ненадолго. А вот вам двоим, похоже, это удалось. Правда, целеустремленность вы проявили незаурядную. И именно вы, четырнадцатилетний титан, изобрели целую псевдонаучную методику, призванную сделать ваши тела не поддающимися естественному процессу полового созревания.
