– Убить?
– Убить тоже не так просто. Нет, каким-нибудь тривиальным и доступным глаголом – голосовать, рожать, интервьюировать, работать…
– Какое счастье, что вы не учитель. А вы знаете, что необычайно трудно добиться от вас ответа на вопрос? У вас просто талант уклоняться, менять тему, вилять. Приходится постоянно призывать вас к порядку.
– Я польщен.
– Но на этот раз вы не отвертитесь: двадцать второй–двадцать пятый годы, прошу, вам слово.
Тягостное молчание.
– Хотите карамельку?
– Господин Тах, почему вы мне не доверяете?
– Я вам? Да ничего подобного. Положа руку на сердце – не представляю, что я мог бы сказать вам. Мы были совершенно счастливы и любили друг друга божественной любовью. Ну что еще я могу вам рассказать, кроме подобных глупостей?
– Я вам помогу.
– Я готов к худшему.
– Двадцать четыре года назад, с наступлением литературной менопаузы, вы оставили неоконченный роман. Почему?
– Я говорил это одному из ваших коллег. Всякий уважающий себя писатель должен оставить хотя бы один неоконченный роман, иначе он не тянет на классика.
– И много вы знаете писателей, которые публиковали бы неоконченные романы при жизни?
– Ни одного не знаю. Я просто оказался хитрее всех: пожинаю при жизни лавры, которые всем прочим достаются лишь посмертно. У начинающего писателя неоконченный роман выглядит оплошностью, юношеской слабостью пера; но у великого писателя, признанного классика неоконченный роман – это высший изыск. Знаете, «прерванный полет гения», «духовный кризис титана», «бремя неизреченного», «перфекционизм Малларме» – одним словом, это себя оправдывает.
– Господин Тах, вы, кажется, не поняли вопроса. Мне неинтересно, почему вы оставили неоконченный роман, – я спрашиваю, почему вы оставили этот роман неоконченным.
– Ну, в процессе его написания я вдруг вспомнил, что еще не сваял неоконченного романа для укрепления моей славы, опустил глаза на лежащую передо мной рукопись и подумал: «Почему бы не этот?» После чего отложил перо и больше не добавил ни строчки.
– Не надейтесь, что я вам поверю.
– Отчего же?
– «Отложил перо и больше не добавил ни строчки», говорите вы? Скажите лучше: «Отложил перо и больше никогда не написал ни строчки». Не странно ли, что после этого пресловутого неоконченного романа вы бросили писать окончательно и бесповоротно, – вы, писавший ежедневно целых тридцать шесть лет?
– Должен же я был когда-то остановиться.
– Но почему именно тогда?
– Не ищите скрытого смысла в таком банальном явлении, как старость. Мне было без малого шестьдесят, и я ушел на покой. Что может быть естественнее?
– Отложили перо, и больше ни строчки – неужели вы состарились в одночасье?
– А что такого? Вы думаете, стареют каждый день? Можно прожить десять, двадцать лет, не старея, а потом вдруг, без особой на то причины, состариться на эти двадцать лет за пару часов. С вами тоже так будет, вот увидите. Посмотритесь однажды вечером в зеркало и подумаете: «Боже мой, с утра я постарела лет на десять!»
– Без причины? В самом деле?
– Без какой-либо иной причины, кроме неумолимого времени.
– Легко валить все на время, господин Тах. А вы ведь ему помогли, я бы даже сказала, обеими руками.
– Рука, вместилище наслаждения писателя.
– Руки, вместилище наслаждения душителя.
– И в самом деле, приятнейшая штука – удушение.
– Для того, кто душит, или для того, кого душат?
– Увы, мне знакомы ощущения только одной из сторон.
– Ничего, у вас все впереди.
– Что вы хотите этим сказать?
– Сама не знаю. Вы меня совсем заморочили. Расскажите мне об этой книге, господин Тах.
– Ну уж нет, мадемуазель, это вы мне расскажете.
– Из всего, что вы написали, это моя любимая.
– Почему? Потому что в ней про замок, про знатных господ и про любовь? Вы женщина до мозга костей.
– Мне и правда нравятся книги про любовь. Знаете, я часто думаю, что, кроме любви, на свете нет ничего интересного.
– Силы небесные!
– Иронизируйте сколько угодно, вы же не можете отрицать, что написали эту книгу и что она про любовь.
– Ну, раз вы так считаете…
– Это, кстати, единственная у вас книга про любовь.
– Спасибо, утешили!
– Я вынуждена повторить свой вопрос, господин Тах: почему вы оставили этот роман неоконченным?
– Надо думать, отказала фантазия.
– Фантазия? Вам не требовалась фантазия для написания этой книги, вы рассказывали о реальных событиях.
– Вам-то откуда это знать? Вас там не было.
– Вы убили Леопольдину, так ведь?
– Да, но это не доказывает, что все прочее тоже правда. Все прочее – литература, мадемуазель.
– А я думаю, что все в этой книге – правда.
– Думайте на здоровье.
– Здоровья это вряд ли прибавит, но у меня есть веские основания думать, что этот роман автобиографичен до последней строчки.
– Веские основания? Ну-ка, ну-ка, выкладывайте какие, посмеемся.
– Архивы подтверждают существование замка, вы дали очень точное его описание. Герои носят те же имена, что их реальные прототипы, кроме вас, конечно, но Паисий Трактатус – весьма прозрачный псевдоним, даже инициалы совпадают. Наконец, в тысяча девятьсот двадцать пятом году действительно зарегистрирована смерть Леопольдины.
– Архивы, канцелярщина – это вы называете реальностью?
– Нет, но если вы придерживались этой, так сказать, официальной реальности, напрашивается вполне логичный вывод, что вы не отступили и от реальности более сокровенной.
– Слабоватый аргумент.
– У меня есть и другие: стилистика, например. Стилистика далеко не столь отвлеченная, как в других ваших романах.
– Еще слабее. Впечатления, заменяющие вам критическое суждение, доказательством служить не могут, особенно на столь зыбкой почве, как стилистика: щелкоперы вроде вас больше всего чуши порют, когда речь идет о стиле того или иного писателя.
– У меня есть еще один аргумент, который будет труднее опровергнуть, тем более что это даже не аргумент.
– Что вы такое несете?
– Не аргумент, а вещдок. Фотография.
– Фотография? Чего? Кого?
– Знаете, почему никто до сих пор не заподозрил, что этот роман автобиографичен? Потому что главный герой, Паисий Трактатус – прекрасный стройный юноша изумительной красоты. Вы ведь не солгали, когда сказали моему коллеге, что в восемнадцать лет уже были толстым и безобразным. Вы просто не сказали всей правды, потому что до восемнадцати вы были писаным красавцем.
– Откуда вы знаете?
– Я нашла фотографию.
– Этого не может быть. Я не фотографировался до сорок восьмого года.
– Прошу прощения, но память у вас действительно сдает. Я нашла фотографию, на обороте которой написано карандашом: «Сен-Сюльпис, 1925».
– Покажите.
– Покажу, только когда буду уверена, что вы не попытаетесь ее уничтожить.
– Понятно, вы опять блефуете.
– И не думаю. Я не поленилась съездить в Сен-Сюльпис. Должна вас огорчить, на месте замка, от которого ничего не осталось, построили сельскохозяйственный кооператив. Почти все озера бывшего поместья осушили, а долину превратили в муниципальную свалку. Простите, но я вам нисколько не сочувствую. Так вот, я расспросила там всех стариков, каких смогла отыскать. Кое-кто еще помнит и замок, и маркизов де Планез де Сен-Сюльпис. Помнят даже осиротевшего крошку-внука, которого они приютили.
– Интересно, как это быдло может помнить меня, если я никогда ни с кем из них и словом не перемолвился?
– Вы ведь жили не в пустыне. Может, с вами никто и не разговаривал, но вас видели.
– Исключено. Я никогда не покидал пределов поместья.
– Но у ваших родных бывали гости.
– Они никогда не фотографировали.
– Ошибаетесь. Я не знаю, при каких обстоятельствах была сделана эта фотография, не знаю кем – могу только догадываться, – но она существует, это факт. Вы запечатлены на фоне замка рядом с Леопольдиной.
