Теперь же Симон стоял совсем близко от неё.
Он протянул руку и погладил её по голове.
Это движение было точь-в-точь таким, как когда он гладил Марию, прощаясь с ней на ночь. Медленное, нежное касание, было видно, как он кончиками пальцев чувствует глубину всего, к чему прикасается.
— У вас такие мягкие волосы, — сказал он ей.
Мы с Лизой замерли.
Мы не понимали, как он решился на такое.
Он сам тоже не смог бы объяснить. На его лице не отразилось каких-то неожиданных для нас чувств. Щёки немного раскраснелись, глаза были широко раскрыты, он весь обращался к ней.
Вдруг он погладил её по щеке.
Тыльной стороной ладони, и опять — очень медленно и осторожно.
Её сон начал меняться, тот сон, внутри которого мы находились. Казалось, что лицо стало спокойнее, всё её тело под одеялом стало спокойнее.
Свет в комнате изменился, он был уже не желтоватым, а золотистым. Только теперь мы смогли рассмотреть комнату.
Это была комната монахини.
Мы едва ли представляли себе, кто такая монахиня, мы видели монахинь всего несколько раз, на улице. И уж точно никогда не бывали в их кельях. И тем не менее мы поняли, что в этой комнате живёт монахиня.
Мы увидели полку, где стояло несколько книг, на корешках некоторых был вытиснен золотой крест, как на библии. На стене висела картина, это был пейзаж. На ночном столике лежала ещё одна книга с крестом. И стояла ваза с тремя пластмассовыми розами.
— У вас очень нежная кожа, — сказал Симон.
Он всегда старался пробовать всё, что ему попадалось, на ощупь. Медленно пересыпал в ладонях песок в песочнице. Стоял в душевой и вертел в руках кусок мыла, создавая пену.
И ещё он мог прикоснуться к твоей щеке. Посреди игры протянуть руку и погладить меня или Лизу по щеке, очень медленно, очень осторожно.
Он склонился над фрёкен Кристиансен.
— Вы думаете, дети вас не любят, — продолжал он. — Но это не так.
Мы не понимали, откуда он всё это взял. Он никогда прежде такого не говорил. Никто из нас прежде такого не говорил. Это у него как-то само собой получилось.
— Вода не ядовитая, — продолжал он, — это говорят и Лизина мама, и мама Питера. То, что остаётся в раковине, под краном, это не яд. Это извёстка. Они так считают. Если бы вы сказали, что вода не ядовитая. И если бы разрешили нам делиться принесёнными бутербродами. И есть оливки. То было бы проще полюбить вас.
Она становилась всё тише и спокойнее. Казалось, она всё глубже погружается в свой матрас. В комнате стало как-то светлее, как будто за окном вставало солнце.
Но солнце и не собиралось вставать. Была кромешная ночь. Свет происходил из её сна.
Ощущение, что мы находимся в продуваемой всеми ветрами местности, притупилось. Вокруг стало теплее.
И тут Лиза сделала то, чего никто не мог ожидать. Она протянула руку и взяла одну из пластмассовых роз.
Фрёкен Кристиансен шевельнулась. Пробормотала что-то во сне.
А потом открыла глаза.
Мы не успели отступить в джунгли.
Нас отбросило назад, в разные стороны, всё исчезло, я проснулся в своей постели, в Кристиансхауне.
Стояла ночь, вокруг была полная тишина. Но где-то позади этой тишины слышалось ритмичное постукивание, такое глухое, что казалось, это не звук, а какие-то толчки. Это были огромные машины центральной типографии, которые никогда не спали.
Мы молча сидели в ночи, на моей террасе. Лиза и я.
Воздух совсем остыл. Где-то внизу темнели пятна вересковых полей. Вдали мерцали огоньки одиноких, разбросанных по пустоши хуторов.
Она встала.
В гостиной мы остановились у кровати и посмотрели на детей.
— Они когда-нибудь сталкивались с насилием?
Вопрос прозвучал совершенно неожиданно.
— Нет, — ответил я.
— А ты?
— Нет.
— Послезавтра у нас будет одна пациентка. Совсем молодая девушка. Которая подверглась насилию.
Она сказала «у нас». Я обратил на это внимание.
В прихожей мы снова остановились.
— Встречаемся рано, в шесть часов, послезавтра. Ничего весёлого не обещаю.
Она изучающе посмотрела на меня.
— Насилие — это особый мир.
Она подняла руку. Тыльной стороной ладони погладила меня по щеке, очень медленно, осторожно.
— Так делал Симон, — сказала она. — Нас он тоже гладил. Я помню это. Я начала вспоминать. Какие-то мелочи.
Потом она повернулась и пропала в темноте.
Я постоял в ночи, пока не услышал, как где-то позади домов её внедорожник завёлся и тронулся с места.
* * *
В то утро я выехал из дома в четыре утра, и за час пути до Орхуса мне не встретилось ни одной машины.
Свернув с шоссе, я проехал километр через лес, съехал на обочину и остановился.
Оттуда я отправился пешком — по лесной тропинке, тянувшейся вдоль дороги. На ногах у меня были кроссовки на толстой, пружинящей подошве, тропинка была засыпана толстым слоем сосновых иголок, так что двигался я почти бесшумно.
Звери в это время года ведут себя не так, как обычно, они не так пугливы. В сером утреннем свете в просвете между деревьями я увидел на фоне неба силуэты двух зайчат, которые играли так, как я никогда прежде не видел. Бурно чему-то радуясь, они подпрыгивали вверх, метра на полтора, друг против друга.
Несколько минут спустя я чуть не наступил на спящую прямо на тропинке косулю, не заметив её в тени подлеска. Она почуяла меня, когда я был уже в шаге от неё, вскочила и умчалась стрелой. Потрясение от близости дикого животного и его стремительного бегства ещё долго не покидало меня.
Поравнявшись с гравийной площадкой, я спрятался в кустах на опушке леса.
Чёрный фургон стоял там же, где я его и раньше видел.
Я просидел в кустах минут двадцать. В лесу пробовали голоса первые весенние птицы — скворцы, чёрные дрозды. Вдалеке в небе клином тянулись гуси.
Из фургона вышел человек, подошёл к кусту и помочился.
Когда он выходил из машины и вновь забирался в неё, дверь на короткое время приоткрывалась, и я мог заглянуть внутрь.
Освещение внутри фургона было тусклое. На столике стояло несколько мониторов, перед ними стул, ещё я заметил много разных приборов.
Я пошёл назад к своей машине, проехал последний километр по дороге и припарковался на стоянке института.
Из машины я не стал выходить. Её внедорожник появился пять минут спустя.
Она вышла из машины. Но не пошла вокруг здания. Как можно было ожидать. Она вошла в другую дверь.
Я обошёл кругом, сел на скамейку спиной к окнам института, лицом к заливу. Через минуту она открыла дверь.
Её помощники уже были на месте. Приборы тоже.
В зале всё немного поменялось. С низкой платформы исчезли изогнутые трубы сканера. Шлемов, напоминавших фены для сушки волос, тоже не оказалось.
Стулья были новые. Белые, пластиковые. На спинке каждого висел новый шлем, меньше и легче предыдущих. Тонкий и, по-видимому, плотно прилегающий, похожий на резиновую купальную шапочку. На столиках, где прежде лежали очки, было пусто.
— Мы получили новое оборудование, — объяснила она.
На стульях для нас были приготовлены халаты, они тоже были другими. Более лёгкими, более облегающими. К рукавам были пристёгнуты перчатки из материала, напоминающего поплин.
— Нам больше не нужен кеталар, — пояснила она. — В эти шлемы вмонтирован ТМС — транскраниальный магнитный стимулятор. Он воспроизводит в наших телах то, что происходит в пациенте. Техническое решение существует уже давно. Мы лишь усовершенствовали его.
Она улыбнулась.
— Мы станем, наши тела станут, вместе со всем этим оборудованием, самым совершенным симулятором в мире.
— А что мы симулируем?
— Мы моделируем физическое основание для сознания другого человека.
Мы надели халаты и шлемы.
Ассистенты прикатили столик на колёсиках и поставили между нами. Один за другим подключили целый ворох проводов.
Я отметил смутное, головокружительное ощущение нереальности, возникающее всегда, когда включался МРТ.
