На меня обрушился огромный, стремительный поток информации.
Лиза отдала какое-то распоряжение. На краю поля моего внимания что-то делали ассистенты. Море, в которое меня вынесло, вновь сжалось. Я пришёл в себя. Наверное, они отключили трансмиттер, который передавал прямо в мой мозг сигналы Ани. Из её мозга и тела.
Я сразу почувствовал облегчение. И одновременно, как ни парадоксально, возникло ощущение потери.
Мы долго сидели не двигаясь. Ноги у меня тряслись, не слушаясь меня, так, как они тряслись, когда я висел на стене Пти-Дрю.
Не знаю, сколько так продолжалось, пока Лиза не заговорила.
— Что ты видел?
Она обращалась ко мне. Она была терапевтом. Аня была пациенткой. Я был всего лишь помощником терапевта. Тем не менее их внимание было направлено на меня. Как будто я тут был главным действующим лицом.
— Я видел дедушку, — сказал я.
Они ничего не сказали.
Я заметил, что ассистенты теперь сидят у стены. Все в зале молчали.
— Я видел и другие случаи, — продолжал я. — Наверное, все случаи. Не как последовательность событий. А как единое целое. Похожее на смерть. Смерть, собравшую в себе множество смертей. Должно быть, так сохранило их твоё сознание.
— Что ещё ты видел?
Это снова был вопрос Лизы.
— Я видел тебя, — ответил я. — Видел тебя и твои отношения с другими людьми. Здесь, в институте. И отношения с людьми во всём этом здании. С несколькими сотнями человек. Словно это колесо. А ты — ступица. А взаимоотношения — это спицы колеса. Мне кое-чего не сказали. Меня держали в неведении. Ты командуешь всем этим заведением. Не только клиникой. И здесь всё время дежурит полиция.
Я встал. Снял шлем. Снял халат. Вышел из комнаты.
Никто мне ничего не сказал. Никто не попытался меня остановить.
* * *
Дети должны были жить у меня всю следующую неделю. Их мать собиралась со своим другом в отпуск.
В тот вечер, после моделирования насилия, мы с ней встретились у меня. После того как я уложил девочек спать, нужно было ещё обсудить последние практические вопросы.
Мы всё обговорили и, как обычно, какое-то время посидели у перил, отделяющих кухню от гостиной, глядя на детей, спящих на большой кровати.
— Они никогда не сталкивались с насилием, — сказал я. — Даже ни с чем подобным.
Она молчала.
— Мы никогда об этом не говорили, — продолжал я. — Но сегодня я кое-что понял. Что всякий раз, когда ты или я отвозили их к подругам с ночёвкой, к дедушкам и бабушкам, в летний детский сад, всякий раз, при том что мы об этом не говорили, мы оба сканировали взрослых, которым мы их передавали, чтобы понять, можем ли мы на них положиться. Чтобы удостовериться, что педофилия совершенно исключена. Была такая само собой разумеющаяся, негласная мера предосторожности.
— Да, — ответила она. — Так было всегда. Так оно и сейчас.
— Сегодня я понял почему. Сегодня я кое-что увидел.
Мне вдруг захотелось рассказать ей о клинике. Об Ане. О чёрном омуте насилия.
Но я передумал.
— Я заглянул во тьму, — сказал я. — И увидел я там в том числе и то, что тьма эта есть и во мне самом. В каждом мужчине скрывается потенциальный насильник.
В комнате между нами незримо присутствовали проведённые вместе годы, наша сексуальная жизнь, наша любовь, рождение детей, глубокое, на клеточном уровне, знание друг друга, которое может возникнуть только у людей, любивших друг друга.
— А в каждой женщине, — ответила она, — есть нечто, что запросто может сделать из неё потенциальную жертву.
*
В ту неделю я смотрел на дочерей иначе, чем прежде. Я наблюдал за ними. И обращался к воспоминаниям.
Несколько раз они приглашали домой других детей.
Прежде я пользовался такими случаями, чтобы заняться какими-то домашними делами. Но сейчас я поступал иначе. Я садился на кровать, спиной к стене. И смотрел, как они играют.
Случалось, что когда они полностью погружались в игру, старшая поднимала на меня взгляд и говорила:
— Папа, не смотри.
Тогда я вставал и уходил из комнаты.
Но чаще они принимали моё присутствие и совершенно забывали о том, что я рядом.
Что-то в их прошлом взывало ко мне. Что-то в их и моем прошлом стремилось пробиться на поверхность.
Первое воспоминание пробилось на второй день.
Это было шесть с небольшим лет назад. Старшей было полтора года. Она уже уверенно ходила и бегала. Наступил вечер, в доме её мать и я. Дело было весной, дверь в сад была открыта. Погода стояла тёплая.
На девочке вязаные шерстяные штанишки, внутри памперс.
И тут происходит что-то странное. Ребёнок ни с того ни с сего начинает двигаться так, как она прежде никогда не двигалась.
Это не танец. И тем не менее движения её ритмичны. Ни намёка на хореографию, на какой-либо узнаваемый рисунок. Но двигалась она с настойчивостью, которая никак не вязалась с её возрастом. С поразительной целеустремлённостью, которая даже у взрослого казалась бы необыкновенной.
И её мать, и я, мы оба, не обменявшись ни словом, ни взглядом, понимаем, что мы являемся свидетелями какого-то необъяснимого явления.
От удивления мы оба сползаем вдоль стены и садимся на пол.
Девочкой движет какая-то внутренняя сила. Которая не даёт ей остановиться. Мы для неё не существуем. Существует лишь пространство комнаты.
Характер её движений не похож ни на что нам известное. Может быть, ближе всего к нему танец масок, который мы видели на Бали и в Африке. Или пляски в состоянии транса у народа йоруба в Сантьяго-де-Куба.
Ребёнок, казалось, впал в состояние, очень напоминающее транс. Он одержим чем-то, некой силой, следующей за тщательно выверенными движениями, которые могут быть только у взрослого человека.
Это продолжается почти час. Маленькое тело лоснится от пота, но нет никаких признаков утомления.
Внезапно, без какой-либо явной причины всё прекращается. Она останавливается. Смотрит на нас. Узнаёт. Возвращается в свою и нашу общую реальность.
Транс остаётся в прошлом.
Это первое воспоминание.
Второе — случай, произошедший четыре года назад. Младшей тогда два с половиной.
Тогда мать моих девочек купила драм-машину.
Их мать играет на пианино. Когда она возвращается домой из Орхуса, с тёмными кругами вокруг глаз от человеческого страдания, о котором она не может мне рассказать, никому не может рассказать, она садится за пианино и играет. Почти всегда что-то латиноамериканское. Драм-машина задаёт сложные ритмы, которые медленно преобразуют страдание, свидетелем которого она в тот день стала, страдание, пережитое жертвами катастроф или преступлений, во что-то выносимое.
Однажды она приехала за мной — в домик, куда я ухожу работать, где я пишу.
Обычно она никогда не прерывает моих занятий. Я сразу же поднялся ей навстречу.
Посреди комнаты стоит младшая. Она неузнаваемо разодета, на ней платки и вуаль с золотыми нитями.
Рядом с ней на полу драм-машина, плоская круглая коробочка, сантиметров пятнадцать в диаметре.
Её мать включает машину.
Младшая начинает танцевать.
В нашей семье мы всегда танцевали. Мать девочек любила танцевать, мне тоже это нравилось.
Но это что-то другое. Что-то совершенно другое.
Маленькая девочка танцует посреди комнаты что-то восточное. Нет никаких сомнений, что эти движения происходят с Ближнего Востока, напоминая больше всего танец живота. Замысловатые, змеиные движения, которых никто из нас прежде у неё не видел, которых дети никогда не видели, о возможности которых мы даже не подозревали.
Они идут изнутри маленького существа. Они так соблазнительны, так полны знания о жизни и чувственности, что только взрослой женщине следовало бы исполнять такой танец. Он так тесно связан с мистическим в женщине, что созерцание его в исполнении двухлетнего ребёнка вызывает чувство, близкое к ужасу.
Она надевает вуаль с золотыми нитями, тонкая ткань служит продолжением её тела, глаза сверкают совершенно незнакомым нам и невиданным прежде блеском.
