Эта сцена взволновала Селену. Ведь до этого шествие представлялось ей слишком шумным; к тому же ее пугал страшный Артавазд с черной бородой, чересчур синий бог, наводящий ужас Адский пес и вызывал удивление отец в смешном наряде Диониса. Ей также не нравилось отчаянное мычание жертвенных животных и сладковатый запах крови, доносящийся с алтарей. Но увидев ребенка, она сразу оживилась.
Поэтому решила поинтересоваться судьбой пленных:
– Сын Амона, – тихонько обратилась она к сидящему важно, как фараон, Цезариону, – что сделают с армянами?
– Убьют, – ответил он.
– Всех?
– Прежде всего генералов. Царя и его старших сыновей – чуть позже.
– Скажи, как их убьют? Как быков?
– Нет, им отрубят голову.
– А женщины?
– Станут рабынями.
– А маленькие дети? Они останутся со своими матерями?
– Их разлучат.
Николай, стоявший ниже ложи, где сидели дети, приложил палец к губам, призывая прекратить разговоры, потому что в этот момент император возлагал к ногам Царицы самые красивые предметы из своей добычи, принесенные на носилках: парадные золотые доспехи, горы серебра, инкрустированные опалами бронзовые фигуры богов и трех медведей в клетке. Резные шкатулки из слоновой кости, вазы из радужного флюорита [79], груды серого янтаря; вдобавок два кавказских волка. Кубки из оникса, миртовые амфоры; плюс пара альбиносов. И наконец, прочий экзотический хлам, который Селене быстро наскучил. Она дернула за тунику старшего брата:
– А если армянских детей разлучат с их матерями, что тогда с ними будет?
– Девочки попадут в Верхний Египет в качестве наложниц номархов или эпистатов [80].
– А маленькие мальчики?
– Мальчиков продадут на невольничьем рынке. И дадут им другие имена: Ахилл, Гермес, Перикл… Нужно, чтобы они все забыли.
– И младенцев тоже продадут? Тогда я хочу, чтобы мне отдали того, который сейчас сосет грудь матери! Он такой милый! Я хочу, чтобы он стал моим рабом! Только моим!
Архикамергер сделал «большие глаза»: за длинными веерами из перьев, которыми махали их слуги, дети просто терялись. Николай Дамасский пересек галерею, проскользнул на балкон и, осмелившись положить руку на плечо принцессы, сказал:
– Больше ни слова, Селена, или я выпорю тебя, как только мы вернемся во дворец!
Малышка вздохнула; она терпеть не могла этого Николая, и всех греков, и старую Грецию, а также всех сирийцев и эллинов; она бы предпочла заниматься с Диотелесом и изучать язык страусов. Птолемей Филадельф уснул на своем стуле; но спал он как настоящий принц, сидя прямо, прислонившись к спинке. Селена, уже уставшая молчать, закрыла глаза: «Я все равно получу этого ребенка!»
Она отказывалась от еды.
– Завтра, – говорила Сиприс, – обязательно начнут искать того малыша, я тебе обещаю. Или послезавтра. Сразу же, когда закончатся церемонии.
– Нет, сейчас же! Потом будет поздно, моего ребенка продадут! Я хочу видеть императора!
– Твой отец во дворце. Поешь, мой лазурный мед. Ты должна набраться сил для завтрашнего дня: все будут на тебя смотреть. Ты станешь царицей, голубка моя.
– Я не хочу быть царицей. И стану есть только тогда, когда рядом со мной будет тот ребенок!
– Это каприз! – заявил няне прецептор. – Ты можешь хоть на минуту представить себе дочь царицы Египта, невесту фараона, воспитывающую армянского сына? Она просто будет играть с ним, как с куклой!
Селена оттолкнула еду, даже арбуз и гранаты, и стала проситься в свою комнату, требовать обезьянку и пигмея. Набравшийся храбрости Птолемей, в свою очередь, стал настойчиво выпрашивать кошек, а Александр дрогнувшим голосом выразил тоску по своему птичнику и деревянным солдатикам. В самом деле, для того чтобы детям было нетрудно добираться в центр города, из Синего дворца их всех перевезли во «внутренний» дворец Тысячи Колонн, втиснувшийся между двумя обелисками и находившийся за павильоном с архивами и резиденцией для гостей, в которой когда-то жил Юлий Цезарь. Одна Иотапа, умевшая приспосабливаться к любым условиям, не волновалась по поводу очередного переезда, из-за которого у всех были кислые мины. Даже у Сиприс: комнаты оказались слишком старыми, слишком пустыми, очень темными и расписанными, согласно местной традиции, изображениями монстров с головой грифа и бараньими рогами – просто ужас! К тому же пол был выложен давно вышедшей из моды неудобной галечной мозаикой.
– Принцесса очень чувствительна, – объясняла она прецептору. – Она капризничает, потому что ей здесь страшно…
– Мы вернемся в Синий дворец через два дня. А если она не голодна, пусть спит!
Но она не спала. Ей действительно было страшно. Но не от стен со сценами охоты или странными персонажами – они напугали ее вчера, а сейчас она даже не думала о них. Ее мысли были только о ребенке.
– Если его отлучат от матери, – говорила она Сиприс, – кто тогда будет кормить его молоком? Он же умрет!
– Вовсе нет, моя золотая голубка. Ему найдут кормилицу. Как для тебя.
– А что, у армянских рабов есть кормилицы?
– Конечно!
– А-а… Но послезавтра ему дадут другое имя! И я боюсь, что если это уже сделали, то торговец не найдет его!
– О, конечно, найдет! Стража твоей матери отправится на рынок и скажет этим продавцам гороха: «Под страхом смертной казни мы требуем вернуть младенца, которого видела принцесса!» А послезавтра они даже смогут сказать: «По приказу царицы Крита и Кирены». Потому что ты станешь царицей, мой голубой цыпленок! А царице все покоряются!
Затем, чтобы успокоить своего «маленького скарабея», Сиприс затянула одну из тех колыбельных песен, которые пела ей когда-то:
– Спи, моя желанная, дитя великолепия… Ах, скажет царь, почему я не прачка, которая стирает ее душистую вуаль, тогда я узнал бы аромат ее тела! Почему я не река, в которую она спускается плавать, – я бы обласкал ее волнами! Спи, моя желанная, дитя великолепия…
Но терзаемая тревогами Селена не смогла уснуть. Утром служанкам пришлось повозиться, нанося девочке макияж: у нее был усталый и помятый вид, как у ночного мотылька, проснувшегося средь бела дня.
Глава 14
Направляясь в носилках в Большой гимназиум, дети впервые увидели толпу вблизи. Накануне в Серапиуме они встретились только с придворными и священниками: народ остался снаружи любоваться легионами. Но в этот день улицы были полны александрийцами – плебсом, еще не протрезвевшим после вчерашней пьянки, и множеством мелких ремесленников. Празднующая толпа страшнее злой толпы: как только царские носилки приблизились к гимназиуму, шум стал оглушительным. Издали фронтон Булевтерия [81], колоннады и крытые галереи агоры [82], ступеньки храмов – все казалось черным, словно облепленным мухами: они были переполнены зрителями, которые стояли, сидели и даже висели, за что-нибудь ухватившись. Греки взобрались на крыши крытых галерей, азиатские эллины висели на пальмах или сидели на плечах статуи Гермеса; что касается иудеев, италиотов [83] и египтян, которых отогнали от гимназиума, поскольку они не были ни жителями города, ни «ассимилированными», то они вскарабкались на гору Пана и, усевшись на обрывистом склоне, свесив ноги в пустоту, приготовились лицезреть церемонию с высоты. Все кричали, смеялись, горланили, трубили в раковины; по толпе из рук в руки, изо рта в рот передавались бурдюки с бесплатным вином.
Носилки с принцами, впереди которых шагала кельтская гвардия – рыжеволосые галлы из Анатолии [84], – остановились у длинного серебряного помоста перед палестрой. Выйдя из своих закрытых шатров, дети были ослеплены полуденным солнцем, отраженным от стен. Селене показалось, что целый рой пчел ринулся ей в лицо, и она закрыла глаза ладонями, но носильщик уже взял ее на руки и отнес на предпоследнюю ступеньку подиума, где разместили подходящий для нее золотой трон.
