* * *
Письмо было небольшое, написанное убористым наклонным почерком на клочке бумаги, и строчки наезжали друг на друга, выдавая попытку автора сэкономить место. Тоути унес его, чтобы прочесть, в бадстову, где он как раз обедал.
– Опять Блёндаль? – осведомился отец, не поднимая глаз от своей порции мяса.
– Нет, – ответил Тоути, быстро пробегая взглядом письмо. «Приезжайте скорей, с Агнес Магнусдоттир беда; я не хотел бы сообщать Блёндалю. Ваш брат во Христе, Йоун Йоунссон». – Это из Корнсау.
– Разве им неизвестно, что идет дождь? И сегодня воскресенье, – пробормотал пожилой священник.
Тоути присел к столу и окинул отца внимательным взглядом. В бороде у старика виднелись крошки засохшей каши.
– Я должен ехать, – сказал он.
Преподобный Йоун тяжело выдохнул.
– Сегодня воскресенье, – повторил он.
– Да, – сказал Тоути, – день Господень. – И прибавил: – День для трудов во имя Господа.
Преподобный Йоун извлек изо рта кусок хряща, придирчиво осмотрел его и снова принялся жевать.
– Отец?
– Надеюсь, Блёндаль узнает, как добросовестно ты исполняешь его волю.
– Волю Господа, – мягко поправил Тоути. – Спасибо, отец. Я вернусь вечером. Или завтра, если погода ухудшится.
Добравшись до перевала, который вел в долину Ватнсдалюр, Тоути вымок до нитки. Тут он разглядел гонца, доставившего письмо, и пришпорил кобылку, чтобы его нагнать.
– Эгей! – крикнул Тоути, вглядываясь в сплошную пелену дождя.
Всадник обернулся в седле, и Тоути узнал одного из батраков Корнсау. Тот оделся, как для рыбалки, чтобы уберечься от дождя.
– Так вы все же поехали! – громко откликнулся он. – Что ж, теперь по этой собачьей погоде носит уже двоих!
– Беда для сенокоса, – отозвался Тоути, чтобы поддержать разговор.
– Вот уж мне этого можете не говорить! – фыркнул всадник. – Мое имя Гвюндмюндур. – Он приветственно помахал рукой. – А вы тот самый преподобный, что пытается спасти душу нашей убийцы.
– Ну, я…
– Жуткое дело! – перебил слуга. – У меня от этой бабы мороз по коже.
– Что ты имеешь в виду?
Батрак хохотнул.
– Буйная она, вот что.
Тоути пришпорил кобылку, чтобы не отстать.
– Что произошло? В письме…
– Да она взбесилась. Отбивалась от меня и Йоуна, царапалась, кусалась, беспрерывно визжала, а сама промокла насквозь и валяется в грязи, словно чокнутая. Видите? – Он показал синяк на виске. – Это ее работа. Я ей помогаю подняться, а она меня – камнем по башке. И вопит всякое насчет Блёндаля. Говорят, вот такое же она выделывала в Стоура-Борге, оттого ее и перевели.
– Ты уверен? – Тоути Агнес показалась на удивление сдержанной.
– Я думал, она меня там, на месте, и прикончит.
– Что вывело ее из себя?
Работник чихнул и пальцем в перчатке вытер нос.
– А я почем знаю? Одна из девчонок что-то ей сказала. Про ту, другую служанку, которую прижали за убийство. Сиггу, что ли.
Тоути обернулся и глянул на лужи, стоявшие впереди на тропе. Ему стало не по себе.
– А она ничего! – сообщил Гвюндмюндур, со значением глянув на Тоути.
– Прошу прощения?
– Да я про Агнес, – пояснил слуга. – Волосы красивые, и все такое. Правда, на мой вкус, чересчур долговязая. Укоротить бы… ну, примерно на голову, смекаете, о чем я?
Он подмигнул Тоути и захохотал.
Тоути надвинул на глаза шляпу. Дождь на минуту ослаб, но хлынул с новой силой, едва они повернули в долину. Серая пелена клубилась над покатым спуском, и потоки воды низвергались в оскаленные недра горных пропастей.
Когда Тоути вошел в бадстову, Агнес была в постели. Кристин, прислуга, принесла ему табурет, а младшая дочь хозяина захлопотала, снимая с него мокрую одежду. Когда Лауга нагнулась, чтобы распутать завязки на его сапогах, Тоути поверх ее спины вгляделся в неосвещенный угол, где сидела на кровати Агнес. Она была пугающе, нечеловечески неподвижна.
Лауга сдернула второй сапог так резко, что Тоути едва не свалился с табурета.
– Пойду, с вашего позволения, – пробормотала она и вышла из комнаты, неся сапоги на вытянутых руках перед собой.
Тоути, ступая по полу в сырых носках, двинулся к Агнес. Она сидела, привалившись боком к деревянному столбику кровати, и Тоути, подойдя ближе, увидел, что на ней наручники.
– Агнес?
Женщина открыла глаза и невидяще уставилась на него.
Тоути присел на краешек ее кровати. В тусклом свете лицо ее казалось пепельно-бледным, разбитая губа кровоточила.
– Что случилось? – мягко спросил он. – Почему тебя опять заковали в кандалы?
Агнес поглядела на свои запястья так, словно увидела их впервые. И с трудом сглотнула.
– Сигга получит помилование. Блёндаль обратился к королю с прошением смягчить ей приговор. – Голос женщины сорвался. – Ее жалеют.
Тоути сел прямо и кивнул:
– Я знал об этом.
– Знали?! – потрясенно переспросила Агнес.
– Тебя тоже жалеют, – прибавил он, желая утешить ее.
– Ошибаетесь! – прошипела Агнес. – Никто не жалеет меня; меня ненавидят. Все, все они, и особенно Блёндаль. А как же Фридрик? Ему тоже смягчат приговор?
– Сомневаюсь.
В полумраке глаза Агнес блеснули. Тоути решил было, что она плачет, но, когда женщина подалась к нему, он разглядел, что ее глаза совершенно сухи.
– Вот что я вам скажу, преподобный Тоути. Всю мою жизнь меня считали слишком умной. Говорили – ума, мол, многовато. И знаете что, преподобный? Именно поэтому меня и не жалеют. Потому что считают, будто я чересчур смышлена, чересчур хитра, чтобы случайно оказаться замешанной в убийство. Зато Сигга – молоденькая и хорошенькая дурочка, и потому-то никто не хочет, чтобы ее казнили!
Агнес откинулась на кроватный столбик, глаза ее сузились.
– Я уверен, что это не так, – заметил Тоути, силясь успокоить ее.
– Будь и я молода и простовата – неужели, думаете, все стали бы тыкать в меня пальцем? Нет. Во всем обвинили бы Фридрика, сказали бы, что это он сломил нашу волю. Принудил нас убить Натана, потому что желал завладеть его состоянием. Всякому было известно, что Фридрик точит зубы на Натановы денежки. Однако люди видят, что у меня есть голова на плечах, и считают, будто женщине, которая способна думать, нельзя доверять. Будто там, где есть мысли, нет места невинности. И нравится вам это или нет, преподобный – но вот вам она, истина.
– Я полагал, ты не веришь в существование истины, – рискнул заметить Тоути.
Агнес отняла голову от столбика, глаза ее казались светлее прежнего. Она скривилась.
– У меня к вам вопрос касательно истины. Говорите, Господь глаголет истину?
– Всегда.
– И Господь сказал: «Не убий»?
– Да, – осторожно подтвердил Тоути.
– Тогда Блёндаль и все остальные идут против Господа. Они лицемеры. Они говорят, будто следуют закону Божьему, но на самом деле всего лишь исполняют волю людей!
– Агнес…
– Я стараюсь любить Господа, преподобный. Правда стараюсь. Но любить этих людей я не могу. Я… я их ненавижу.
Она произнесла эти три слова медленно, сквозь стиснутые зубы, сжимавшие цепь, которая соединяла наручники на ее запястьях.
Раздался стук в дверь, и в бадстову вошла Маргрьет, а с ней – обе ее дочери и Кристин.
– Прошу прощенья, преподобный. Не обращайте на нас внимания. Мы будем работать и тихонько раз говаривать друг с другом.
Тоути сумрачно кивнул.
– Как подвигается сенокос?
Маргрьет раздраженно фыркнула:
– Эти мне августовские дожди… – И с этими словами вернулась к своему вязанью.
Тоути поглядел на Агнес, и она ответила ему угрюмой усмешкой.
– Сейчас они даже больше меня боятся, – прошептала она.
Тоути задумался. Затем повернулся к женщинам, собравшимся в бадстове:
– Маргрьет, нельзя ли снять эти кандалы?
Маргрьет искоса глянула на запястья Агнес и отложила спицы. Выйдя из комнаты, она вскоре вернулась с ключом и отперла наручники.
