– Эдвард! – кричит мама. – О чем ты думал?
Брат не успевает ответить – в палату входит охрана. Двое охранников, похожие в униформе на плотные сардельки, хватают Эдварда за руки и рывком ставят на ноги. В палату вбегает доктор Сент-Клер, за ним медсестра. Он склоняется над отцом, оценивая ущерб, нанесенный поступком Эдварда.
Я чувствую, как мама за моей спиной напряглась.
– Куда вы его ведете? – спрашивает она и бросается за офицерами, которые пытаются вывести Эдварда.
За ними идет Эбби Лоренцо, юрист больницы.
– Остановитесь, прошу вас! Он круглосуточно сидит в больнице, почти не спит, – молит мама. – Он не понимает, что творит.
– Ты что, защищаешь его? – кричу я.
Я вижу в глазах мамы смятение, разрывающее ее душу пополам, и отступаю назад, не желая находиться рядом. В конце концов, она первая начала!
Мама бросает на меня извиняющийся взгляд.
– И все равно он мой сын, – бормочет она и выходит из палаты.
Ко мне подходит Трина.
– Кара, давай посидим и успокоимся, пока мама не уладит эту проблему.
Я не обращаю внимания на ее предложение.
– С папой все в порядке? – спрашиваю я у доктора Сент-Клера.
Нейрохирург смотрит на меня, и я вижу, что он думает: «С твоим отцом изначально все было плохо».
– Все зависит от того, сколько времени он провел без кислорода, – отвечает доктор Сент-Клер. – Если больше минуты, последствия могут быть ощутимыми.
– Кара, – опять обращается ко мне Трина, – прошу тебя…
Она берет меня под здоровую руку, и я позволяю увести себя из палаты. Но в голове все время роятся мысли. Каким же надо быть человеком, чтобы в буквальном смысле вытащить штепсель из розетки у собственного отца? Насколько же сильна ненависть Эдварда, что он за моей спиной заверил всех докторов и медсестер, что я согласна отключить отца от аппарата, а потом, когда его план сорвался, взял дело в свои руки?
Трина ведет меня в комнату отдыха. В реанимационном отделении их несколько – для семей, которые готовы к долгому ожиданию. Мы заходим в пустую комнату с неудобными оранжевыми диванами и старыми, еще 2003 года, журналами на столиках. Я чувствую себя невероятно маленькой, словно под микроскопом.
– Понимаю, что ты расстроена… – начинает Трина.
– Расстроена? Мой брат обманул всех, чтобы убить отца! Да уж, я немного расстроена! – Я вытираю глаза. – Папа перестал дышать. Как это отразится на его здоровье?
Она в нерешительности молчит.
– Доктор Сент-Клер сообщит нам, как только выяснит, повлияло ли отключение на состояние твоего отца. Насколько мне известно, нужно провести без кислорода минут десять, чтобы это привело к смерти мозга.
– А если мой брат на этом не остановится?
– Во-первых, у него не будет для этого возможности, – успокаивает Трина. – Больница выдвинет против него обвинение в нападении на человека, его заберут в полицейский участок. А во-вторых, несмотря на то что Эдвард по закону может принимать решения, касающиеся вашего отца, мы никогда бы не решились на процедуру изъятия донорских органов, если бы сомневались, что ты дала на это свое согласие. Кара, мне очень жаль. Координатор банка доноров заверила меня, что Эдвард заручился твоим согласием, но необходимо было спросить у тебя лично. Уверяю тебя, больше подобное не повторится.
Я не верю ни одному ее слову. Если Эдвард один раз нашел способ запудрить им мозги, найдет снова.
– Я хочу видеть папу! – настаиваю я.
– Уверена, ты скоро его увидишь, – заверяет Трина. – Только дай врачам время удостовериться, что с ним все в порядке.
Отец учил меня, что волки умеют считывать эмоции и болезни, как люди читают заголовки газет. Они знают, когда женщина беременна, даже раньше ее самой, и относятся к ней мягче. Выявляют среди посетителей тех, кто страдает депрессией, и пытаются их приободрить. Медицинское сообщество уже доказало, что представители семейства псовых на самом деле чуют скрытые болезни, например заболевания сердца или рак. Иными словами, волка не обманешь.
Но человек на все сто уверен, что может обвести вокруг пальца себе подобного.
Я закрываю глаза, а затем распахиваю их так, что выступают слезы, и жалобно смотрю на Трину.
– Я хочу к маме, – шепчу я тихим, дрожащим голосом.
– Она, вероятно, внизу, беседует с больничным юристом, – отвечает Трина. – Схожу приведу ее. Посидишь здесь?
Я сижу и считаю до трехсот – чтобы точно не встретить Трину в реанимации. Потом выглядываю в коридор и тихонько спускаюсь по лестнице. После первого визита в больницу, когда папе накладывали швы, я знаю, что пункт неотложной помощи находится в противоположном крыле больницы. Туда-то я и направляюсь. К выходу, где не наткнусь ни на маму, ни на брата, ни на кого другого, кто мог бы меня остановить.
Я не думаю о том, что буду делать, оказавшись на улице без куртки, телефона и средств передвижения.
Не думаю о том, что официально меня еще не выписали.
Я думаю только об одном: отчаянные времена требуют отчаянных мер. Кто-то должен удержать моего брата от повторных попыток.
На самом деле я могла бы обманом зарабатывать себе на жизнь, у меня явно есть к этому талант. Мне удалось обмануть полицию, маму, социального работника, женщину у уличного автомата рядом с больницей. Я сказала ей, что мы с приятелем повздорили и он уехал на своей машине, оставив меня одну, без куртки, кошелька и телефона, – не разрешит ли она мне воспользоваться своим телефоном, чтобы позвонить маме? Она приедет и заберет меня. А моя рука, похожая на сломанное птичье крыло, только добавляет жалости. Дама не только дала мне свой сотовый, но еще купила горячий шоколад и кекс с маком.
Маме я звонить не стала, звоню Марии. Как по мне, она моя должница. Если бы она не гонялась за каким-то неудачником, я бы никогда не оказалась на вечеринке в Бетлехеме. Если бы я не поехала на вечеринку в Бетлехем, не напилась бы. И папе не пришлось бы ехать меня забирать. Остальное вы знаете.
Мой звонок застает Марию на уроке французского. Я слышу ее шепот:
– Подожди. – А потом, перекрикивая бубнеж мадам Галлено, спрягающую глагол «essayer», Мария говорит: – Можно выйти?
J’essaie.
Tu essaires.
Я пытаюсь. Ты пытаешься.
– En français [12], – требует мадам.
– Puis-je aller aux toilettes? [13]
Повисает тишина, потом вновь раздается голос Марии.
– Кара! Все в порядке? – спрашивает она.
– Нет, – отвечаю я. – Полная лажа. Ты должна приехать и забрать меня. Я стою возле уличного автомата на углу, перед поворотом к больнице.
– А что ты там делаешь?
– Долго рассказывать. Ты должна приехать немедленно.
– Но сейчас французский… Перемена начнется в пять…
Я задействую «тяжелую артиллерию».
– Я бы ради тебя приехала, – произношу я те же слова, которыми Мария убеждала меня поехать с ней на вечеринку в Бетлехем.
Повисает молчание.
– Буду через десять минут, – обещает она.
– Мария, залей полный бак, – прошу я.
Контора окружного прокурора совершенно не похожа на юридические конторы, какими их показывают по телевидению. Здесь стоит допотопная мебель, а секретарша стучит по клавишам компьютера, настолько древнего, что, наверное, он еще использует операционную систему «Бейсик». На стене в рамке пейзаж Мачу-Пикчу и две фотографии: на одной – невозмутимый Барак Обама, на второй – Дэнни Бойл, пожимающий руку губернатору Линчу.
Мария остается ждать в машине. Она, несмотря на явное нежелание, все-таки отвезла меня в Норт-Хейверхилл. Даже помогла придумать, как попасть в контору окружного прокурора.
– Дэнни Бойл, – протянула она. – Звучит так, будто он сошел с упаковки детских завтраков «Лаки чармс».
Это натолкнуло меня на мысль о том, что человек с таким именем имеет родственников в Килларни. Человек, который построил свою политическую платформу, спасая нерожденных детей, наверняка ярый католик. Я не могла за это поручиться, но предположение было обоснованным. Все дети-католики в моей школе, казалось, имели тысячу двоюродных братьев и сестер.
