Не то чтобы она любила опасность. Предложение Саймона подвезти она приняла во многом назло свекрови. И более всего она сама была удивлена тому, как сильно ее потянуло к нему физически, теперь, когда они впервые оказались наедине, в темноте. Но что еще больше застало Эдит врасплох, так это шипучее ощущение душевного подъема и пьянящий аромат неизведанных возможностей. Понимание осенило Эдит, как яркая вспышка, – именно этого ей не хватало всю ее замужнюю жизнь. Долгие месяцы все в этой жизни было расписано, все решения уже приняты, и теперь с этим надо как-то жить. И все-таки – вот она сидит в этой машине, смотрит, как вельвет обтягивает мускулистое бедро Саймона, и предается восхитительному ощущению, что между сейчас и смертным часом остались еще незапланированные возможности.
* * *
Когда мы добрались до Бротона, Акфилды пригласили нас всех выпить по стаканчику. Думаю, они предпочли бы, чтобы мы все разъехались по домам, но мы согласились, отчасти из вежливости, отчасти и из дьявольского ощущения, что не все еще закончилось. Нам (или по крайней мере мне) было все еще любопытно, действительно ли Чарльз отправился спать, и как скоро Саймон и Эдит доберутся домой, и как поведет себя леди Акфилд, – самые разные аспекты происходящего, которые еще оставались неизвестными.
Чарльз устроился в гостиной. Он едва прикоснулся к виски, стоявшему на столике рядом с ним. Подозреваю, все это время он просидел, уставившись в пространство, пока не услышал наши шаги. В любом случае казалось, он увлечен женским журналом, который схватил, когда мы вошли. Чарльз принес виски отцу и мне и воды Аделе – ее традиционный, пусть и лишенный блеска вечерний напиток, – и мы сели. Прошло немного времени, и мы услышали, что по лестнице поднимается Эрик (его ни с кем не спутаешь), а значит, по крайней мере «ренджровер» вернулся. Они вчетвером вошли в гостиную.
– Где Эдит? – радостно спросил Эрик, довольный, естественно, что ее еще нет, и значит, он выиграл у нее пару очков.
– Надеюсь, у них не сломалась машина, – твердо сказала Адела.
– О боже, она в таком плохом состоянии? – спросила леди Акфилд.
Повинуясь безмолвным инструкциям Аделы, я кивнул:
– У Саймона жуткая развалюха. Удивительно, что она вообще на ходу.
Леди Акфилд мгновенно поняла, что это спасательный плот, который можно втащить на палубу на случай будущей необходимости. Но нельзя сказать, чтобы она была благодарна. Ведь чтобы испытать благодарность, надо сначала признаться себе, что что-то идет не так. Но она держалась с заметной теплотой, когда присела на диван к Аделе и начала расспрашивать ее о тетке.
Эрик попробовал еще раз:
– Они целую вечность ждали, прежде чем сумели машину завести. Мы уже выехали из ворот, когда я услышал шум мотора.
Но инициатива уже ускользала от него. Чем позже прибудет заблудившаяся пара, тем больше семья сможет прикрываться страхом, что у них что-то сломалось или они попали в аварию. Все остальные возможные причины опоздания таким образом безболезненно устраняются.
Разговор принял более общее направление, присутствующие расселись в кресла и на диваны по всей комнате, и тогда Чарльз подошел ко мне и предложил зайти к нему в кабинет. Уже не помню, под каким предлогом – какая-то книга или картина, которую он якобы давно хотел мне показать, – но мы оба понимали, что он просто хочет поговорить со мной один на один. Я кивнул и вышел вслед за ним, с тревогой отмечая насмешливую улыбку Чейза. Мы пошли налево по коридору. Не могу сказать, чтобы я ждал этой беседы с нетерпением, потому что начал чувствовать себя ответственным за катастрофу, которая (в чем я только начал себе признаваться) могла ожидать нас.
Кабинет Чарльза, с табличкой на двери «Посторонним вход воспрещен», которую с таким удовольствием игнорируешь, проходя внутрь, располагался в небольшой угловой комнате в отдалении от общей гостиной и столовой. Это было продолжение библиотеки, на главном этаже, и комната могла похвастаться красивыми карнизами и дверными косяками, а при свете дня – замечательным видом на парк из двух высоких окон. Двойные двери, если их открыть, соединяли ее с соседней комнатой. Однако посещение библиотеки было включено в экскурсию для посетителей, а потому, скорее всего, их не открывали никогда. Изящный камин из розоватого мрамора, стены, обитые малиновым дамастом от панелей до потолка, высокие застекленные книжные шкафы, похоже сделанные специально для этой комнаты. Портрет какой-то прапрабабки в костюме для бала-маскарада висел над камином, множество приглашений, фотографий, записок и открыток были заткнуты за нижний край рамы и усеивали каминную полку – обычный бумажный хаос, каким высшие классы демонстрируют, сколь непринужденно они чувствуют себя в этом изящном интерьере.
– Здесь очень мило, – сказал я. – А где комната Эдит? Рядом?
Чарльз покачал головой.
– Наверху, – пробормотал он. – Рядом с нашей спальней.
Он молча воззрился на меня, и, чтобы не отвечать на его исполненный боли взгляд, я принялся читать названия на корешках. На глаза попалась книга Троллопа «Можно ли ее простить?», и я внутренне улыбнулся, хотя это и было нехорошо по отношению к Чарльзу. «Он так и знал» того же автора отрезвило меня. Тогда я не понимал, в какой степени Чарльз действительно способен на ревность, не знал доподлинно, насколько он способен на душевные переживания. Один только факт, что кто-то не слишком умен, еще ничего не значит. Люди могут быль глупыми, но с очень тонкой душевной организацией, так же как человек большого ума может быть не способен на глубокие чувства.
– Что ты думаешь? – услышал я, и в первое мгновение мне показалось, что он спрашивает моего мнения о какой-нибудь книге, но, увидев выражение лица Чарльза, я тут же отбросил это предположение. Но на всякий случай ответил вопросом на вопрос:
– Что ты имеешь в виду?
– Что они там делают?
Он держался просто и прямо, и я понял: нам предстоит поговорить как мужчина с мужчиной. Перспектива повергла меня в трепет. Кроме всего прочего, я твердо верю, что самое главное правило гармонии в семейной жизни – чем меньше сказано, тем проще поправить, и, между прочим, собственный брак только подкрепил это убеждение.
– Ну, Чарльз, перестань! – оптимистично сказал я, имея в виду, что ничего такого особенного они там делать не могут.
Не могу сказать, насколько честен я был, выбирая такой курс. Может показаться наивным, но (хотя, оглядываясь сейчас на то время, я ясно вижу, что Эдит и Саймона потянуло друг к другу со второго дня знакомства) я не думаю, чтобы их взаимное притяжение всерьез вторгалось в мое сознание до этого вечера.
– Это ты перестань, – сказал Чарльз с несвойственной ему резкостью.
– Послушай, – примирительным тоном начал я, – если ты спрашиваешь, знаю ли я что-нибудь об этом, то я не знаю. Если ты спрашиваешь, думаю ли я что-нибудь об этом, – ответ тоже будет отрицательным. Или почти ничего. Я думаю, они нравятся друг другу, и все. Разве это настолько ужасно? Разве тебе не хотелось приударить за кем-нибудь с тех пор, как ты женился?
– Нет, – ответил Чарльз, падая в кресло в стиле чиппендейл и опираясь локтями на очаровательный и неприбранный письменный стол.
Он уронил голову на руки и принялся с силой ерошить пальцами волосы. Он был бы великолепной моделью для статуи, символизирующей отчаяние. Я чувствовал, что совершил промах, решив, будто пустое жизнерадостное подбадривание может помочь делу, и все-таки мне не хотелось первым ступать на путь к новому уровню близости. Такой шаг Чарльз (а я ведь, в конце концов, даже тогда еще не очень хорошо знал его) мог бы рассматривать как дерзость. Мне было искренне жаль парня и хотелось найти способ не усугубить, но облегчить его бремя. Мои отстраненные размышления были прерваны вздохом со стола.
– Она меня не любит, понимаешь?
Он сказал это стопке бумаги, лежавшей у его лица, но так как замечание было, по всей видимости, обращено ко мне, я попытался подобрать подходящий способ ответа. Конечно, вдвойне усложняло мою задачу то, что слова Чарльза, пусть и резкие, были по сути правдой. У меня не было сомнений, что в тот момент Эдит его действительно не любила. Она не хотела его (о чем к тому времени я, естественно, только начинал догадываться), ей было скучно в его обществе, она не разделяла его интересов, ей не нравилось большинство его друзей. Не думаю, чтобы она испытывала к нему неприязнь, но вряд ли я мог сообщить это Чарльзу в ответ на крик его души. Я молчал, что, кажется, само по себе подразумевает согласие, и Чарльз поднял на меня глаза. Я не смогу объяснить, до какой степени тронуло меня невыразимое страдание на этом простом англосаксонском лице из графского замка. Его опухшие глаза покраснели от слез, уже начинавших сбегать вдоль его крупного костистого носа. Его волосы, обычно гладко причесанные, как у героя рекламного плаката тридцатых годов, были всклокочены и торчали в разные стороны, словно растрепанные перья. Красивый человек может выражать скорбь благообразно, но, по моему опыту, если скорбь идет человеку, это подозрительно. Настоящее горе безобразно, оно калечит, оставляя глубокие шрамы в душе. Я краснею, вспоминая, как удивился тому, что у Чарльза – милого добряка Чарльза, с его охотой, живыми изгородями и собаками, – есть сердце, которое может быть разбито. А оно у него было и раскалывалось на куски прямо у меня на глазах.
