«А, значит, ее зовут Люси», – сказал Вильгельм.
«Это вы дали ей одеяло?» – спросил я его. Это было и вовсе невероятно. Я должен был точно во всем удостовериться.
«Да, чтобы она не замерзла, – ответил он. – Meine Mutter, моя мама, она сшила его для меня».
Я должен был получить ответ еще на один вопрос.
«Это ваша подлодка потопила „Лузитанию“»? – спросил я его.
«Нет, – ответил Вильгельм. Смотреть на меня он не мог, потому что в глазах у него стояли слезы. – Это не мы. Но мог быть мы. Мы потопил много кораблей, герр доктор. Английских, французских. Для моряка ужаснее нет, чем потопить другой корабль. Смотреть, как он идет под воду, как гибнут люди. Слышать их крики. Для моряка убить другого моряка – как убить брата. На „Лузитании“ много братьев, и отцов и матерей, и маленьких детей, как Люси. Мы могли спасти только ее. И мы ее спасли».
В дверь дома постучали.
«Устроили из дома проходной двор какой-то, – проворчала миссис Картрайт и, тяжело ступая, отправилась открывать. – Доктор! – крикнула она из передней. – У вас гости с Брайера. Впустить их?»
«Будьте так добры, миссис Картрайт», – отозвался я.
Не стану даже пытаться описывать безграничную радость воссоединения, свидетелем которого я стал в то утро у себя в столовой. Надо было видеть выражение лица дяди Билли в тот момент, когда он увидел сестру.
«Йо-хо-хо!» – закричал он.
«Йо-хо-хо!» – отозвались Уиткрофты.
Я растрогался до слез, глядя, как все семейство приветствует друг друга, не зная, то ли смеяться, то ли плакать. Для Мэри с Джимом и Альфи сейчас не существовало никого, кроме дяди Билли, так что они не обратили внимания ни на меня, ни на сидевшего рядом со мной Вильгельма Кройца. А вот Люси очень даже обратила. Она застыла как вкопанная, во все глаза глядя на него. Она не в силах была оторвать от него взгляд. Некоторое время спустя я осторожно кашлянул, чтобы напомнить им о своем присутствии, и представил моего гостя.
«Это, – начал я, – Вильгельм Кройц. Он моряк Германского военно-морского флота. Дядя Билли спас его, не дал ему утонуть».
Вид у них сделался ошарашенный. Миссис Картрайт заливалась слезами; я и не подозревал, что она на это способна.
Прежде чем продолжить, я предложил всем присесть.
«Думаю, я должен кое-что рассказать вам об этом человеке, кое-что поистине поразительное. Несколько месяцев назад Вильгельм Кройц и его товарищи спасли жизнь девочке, которую мы знаем как Люси Потеряшку. Люси, по всей видимости, была пассажиркой „Лузитании“. Вскоре после потопления „Лузитании“, как поведал мне Вильгельм, они наткнулись на Люси Потеряшку, которая плыла на крышке корабельного рояля посреди открытого океана. Они подобрали ее, спасли ее и высадили на ближайшую подходящую сушу – на Силли, на остров Сент-Хеленс. Так, Люси? Они спасли тебе жизнь. Этот человек спас тебе жизнь. А теперь дядя Билли спас жизнь ему, подобрав в море и привезя его на Силли. Как говаривала моя матушка, добро всегда возвращается».
Никогда еще в жизни я никому ничего не рассказывал с таким удовольствием. Когда я закончил, никто не произнес ни слова. Все взгляды были прикованы к лицу Люси, все ждали, что она сделает. Но ничто в ее лице не намекало на то, что она узнала своего спасителя. Во всяком случае, поначалу. На каминной полке громко тикали часы, и в тот миг, когда они начали бить, лицо девочки прямо у меня на глазах внезапно преобразилось. Ее озадаченные глаза в один момент засияли, и ее лицо озарила улыбка узнавания. Она вскочила и, приблизившись к немецкому моряку, сняла с плеч одеяло и протянула ему. Стоя перед ним, она вскинула на него глаза, по-прежнему не сводя с него взгляда.
«Спасибо вам, Вильгельм, – произнесла она, – за ваше одеяло и за то, что спасли меня, тоже. Я не могла поблагодарить вас прежде. Я очень хотела, но не могла говорить. А теперь могу».
Она произнесла эту маленькую речь без малейшей запинки, на одном дыхании, слова лились из ее уст плавным потоком.
Потом она повернулась к нам и обратилась ко всем разом.
«Я не Люси Потеряшка, – произнесла она. – Я Мерри Макинтайр».
Усевшись кружком вокруг стола, мы пили чай и слушали историю Люси. Она наконец смогла рассказать нам о том, кто она такая, про свою семью, друзей и про свою школу в Нью-Йорке, про ушедшего на фронт отца, который сейчас лежал раненый где-то в госпитале под Лондоном, в Англии. Она запомнила название – госпиталь Бервуд, – потому что дома, в Америке, рассказала она, у них был летний дом с точно таким же названием в штате Мэн.
Она рассказала нам о том, как была потоплена «Лузитания», как ее мать, Брендан и еще множество людей утонули, и малышка Селия в их числе, и как Вильгельм на своем китокорабле появился из моря, чтобы спасти ее. Наверное, потому, что память только что вернулась к ней, она рассказывала обо всем этом так, как будто заново видела и переживала все это, рассказывала так живо и в таких красках, что я словно сам пережил все это вместе с ней. Думаю, мы все это словно сами пережили.
Сейчас все уже разошлись – Вильгельма Кройца под конвоем отвели в гарнизон, откуда его, вне всякого сомнения, ждет отправка в лагерь для военнопленных на Большую землю. Все, кто знает, что он сделал для Люси – или, вернее, как нам всем теперь известно, для Мерри, – надеюсь, будут помнить его как хорошего немца, добросердечного немца – не сомневаюсь, одного из многих. Даже в разгар этой чудовищной войны мы ни в коем случае не должны забывать этого, не должны забывать его.
Мисс Картрайт, которая была восхищена историей Мерри точно так же, как и все остальные, снова оставила мне на ужин свой «вкуснейший рыбный пирог». Она прекрасно знает, что я его не люблю. Но утверждает, что рыбные пироги полезны для здоровья и я должен их есть. Поэтому я подчинился, запив его кружкой пива. Сейчас я сижу у камина и пишу эти строки, глядя на огонь, куря свою трубку и думая, что, пока в этом мире есть такие люди, как Уиткрофты, Мерри Макинтайр и Вильгельм Кройц – и миссис Картрайт, несмотря на ее рыбные пироги, – все с миром будет в порядке, как только кончится эта война. Пожалуйста, Господи, если Ты существуешь, пусть она кончится поскорее.
Глава двадцать седьмая
Конец всего и новое начало
А теперь заканчивается дневник доктора Кроу и начинается рассказ моей бабушки. Дальнейшее повествование – диктофонная запись ее истории в ее собственном изложении, слово в слово. Я сделал эту запись около двадцати лет назад в Нью-Йорке. Дед тоже при этом присутствовал, но он всегда утверждал, что главная героиня тут скорее бабушка, нежели он, и в любом случае она всегда рассказывала лучше, чем он. Ее воспоминания о детстве оставались кристально четкими, однако же при этом она не могла вспомнить, куда десять минут назад положила свои очки и где у нее в буфете сахар. В ту пору ей было девяносто четыре года. Дед и бабушка умерли вскоре после этого, один за другим. Та моя встреча с ними стала последней.
Бабушка. Записано в Нью-Йорке 21 сентября 1997 года
Я постоянно задавалась вопросом: почему вновь пришла в себя и обрела утраченный дар речи и потерянную память именно в тот миг в доме доктора Кроу на Сент-Мэрис? Когда я думаю о прошлом – а в моем возрасте я ведь, в сущности, только и делаю, что о нем думаю, – то прихожу к выводу, что это произошло ни в коем случае не в один миг. Многие недели и месяцы до этого я была никем в чужом и непонятном мире. Время от времени в моем мозгу мимолетными вспышками мелькали воспоминания из какой-то другой, предыдущей жизни – спутанные и расплывчатые картины моего прошлого. Я могла говорить, но лишь во сне. В этих снах я знала, кто я и кто все остальные, помнила всех людей и все места, с которыми была связана моя жизнь: маму и папу, дедулю Мака и тетю Уку, Пиппу, мисс Винтерс и всех остальных из моей школы, статую в Центральном парке, Бервуд-Коттедж, Брендана, «Лузитанию», подводную лодку и Вильгельма – в моих снах я видела всех их, как наяву.
