А чье это лицо промелькнуло в окне за ужином? Чьи это были глаза?
– Ты что-то увидел?
– Да так, ничего, – ответил он. – Но лучше нам задернуть занавески, ты согласна?
– Роберт, ты что-то увидел?
– Ничего.
– А почему ты так смотришь в окно?
– Лучше нам все-таки задернуть занавески, тебе так не кажется? – ответил он тогда.
Он шел мимо того места, где паслась лошадь, и снова услышал ее: храп, мягкие удары копытами, хруст пережевываемой травы – казалось, это человек с хрустом жует сельдерей.
– Привет, лошадка! – крикнул он в темноту. – Лошадка, привет!
Неожиданно он услышал за спиной шаги, медленные, широкие. Он остановился. Остановился и тот, другой. Он обернулся, вглядываясь во тьму.
– Добрый вечер, – сказал он. – Это опять ты?
Он услышал, как в тишине ветер шевелит листья в изгороди.
– Ты опять идешь за мной? – спросил он.
Затем повернулся и продолжил путь вслед за собакой, а тот человек пошел за ним, ступая теперь совсем неслышно, будто на цыпочках.
Он остановился и еще раз обернулся.
– Я не вижу тебя, – сказал он, – сейчас так темно. Я тебя знаю?
Снова тишина, и прохладный летний ветерок дует ему в лицо, и собака тянет за поводок, торопясь домой.
– Ладно, – громко сказал он. – Не хочешь – не отвечай. Но помни – я знаю, что ты идешь за мной.
Кто-то решил разыграть его.
Где-то далеко в ночи, на западе, очень высоко в небе, он услышал слабый гул летящего самолета. Он снова остановился, прислушиваясь.
– Далеко, – сказал он. – Сюда не долетит.
Но почему, когда самолет пролетает над его домом, все у него внутри обрывается, и он умолкает, замирает на месте и, будто парализованный, ждет, когда пронзительно засвистит бомба. Да вот хотя бы сегодня вечером.
– Чего это ты вдруг пригнулся? – спросила она.
– Пригнулся?
– Да. Ты чего испугался?
– Пригнулся? – повторил он. – Не знаю, с чего ты это взяла.
– Ладно уж, не прикидывайся, – сказала она, сурово глядя на него своими голубовато-белыми глазами, слегка прищурившись, как это бывало всегда, когда она выказывала ему презрение.
Ему нравилось, как она прищуривается – веки опускаются, и глаза будто прячутся. Она так делала всякий раз, когда презрение переполняло ее.
Вчера, лежа рано утром в кровати – далеко в поле как раз только начался артиллерийский обстрел, – он вытянул левую руку и коснулся ее тела, ища утешения.
– Что это ты делаешь?
– Ничего, дорогая.
– Ты меня разбудил.
– Извини.
Ему было бы легче, если бы она позволяла ему по утрам, когда он слышит, как грохочут пушки, придвигаться к ней поближе.
Скоро он будет дома. За последним изгибом дорожки он увидел розовый свет, пробивающийся сквозь занавески окна гостиной; он поспешил к воротам, вошел в них и поднялся по тропинке к двери. Собака все тянула его за собой.
Он стоял на крыльце, нащупывая в темноте дверную ручку.
Когда он выходил, та была справа. Он отчетливо помнил, что ручка была с правой стороны, когда он полчаса назад закрывал дверь и выходил из дома.
Не может же быть, чтобы она и ручку переставила? Вздумала опять разыграть его? Взяла ящик с инструментами и быстро переставила ее на внутреннюю сторону, пока он гулял с собакой, так, что ли?
Он провел рукой по левой стороне двери, и в ту самую минуту, когда его пальцы коснулись ручки, что-то в нем разорвалось и с волной ярости и страха вырвалось наружу. Он открыл дверь, быстро закрыл ее за собой и крикнул:
– Эдна, ты здесь?
Так как ответа не последовало, то он снова крикнул, и на этот раз она его услышала.
– Что тебе опять нужно? Ты меня разбудил.
– Спустись-ка на минутку. Я хочу поговорить с тобой.
– Умоляю тебя, – ответила она, – успокойся и поднимайся наверх.
– Иди сюда! – закричал он. – Сейчас же иди сюда!
– Черта с два. Сам иди сюда.
Он помедлил, запрокинул голову, всматриваясь в темноту второго этажа, куда вела лестница. Перила поворачивали налево и там, где была площадка, скрывались во мраке. И если пройти по площадке, то попадешь прямо в спальню, а там тоже царит мрак.
– Эдна! – кричал он. – Эдна!
– Иди к черту!
Он начал медленно подниматься по ступеням, ступая неслышно и легко касаясь руками перил, – вверх и налево, куда поворачивали перила, во мрак. На самом верху он хотел переступить еще через одну ступеньку, которой не было, однако он помнил об этом, и лишний шаг делать не стал. Он снова помедлил, прислушиваясь, и хотя и не был уверен в этом, но ему показалось, что далеко в поле опять начали стрелять из пушек, в основном из тяжелых орудий, семидесятипятимиллиметровых, при поддержке, наверное, пары минометов.
Теперь – через площадку и в открытую дверь, которую легко найти в темноте, потому что он отлично знал, где она, а дальше – по ковру, толстому, мягкому, бледно-серому, хотя он ни видеть его не мог, ни чувствовать под ногами.
Дойдя до середины комнаты, он подождал, прислушиваясь к звукам. Она снова погрузилась в сон и дышала довольно громко, со свистом выдыхая воздух между зубами. Окно было открыто, и занавеска слегка колыхалась, возле кровати тикал будильник.
Теперь, когда его глаза привыкали к темноте, он уже мог различить край кровати, белое одеяло, подоткнутое под матрас, очертания ног под одеялом; и тут, будто почувствовав его присутствие в комнате, женщина пошевелилась. Он услышал, как она повернулась один раз, потом другой. Ее дыхания он больше не различал, зато было слышно, как она шевелится, а один раз скрипнули пружины, точно кто-то прокричал в темноте.
– Это ты, Роберт?
Он не сделал ни одного движения, не издал ни единого звука.
– Роберт, это ты здесь?
Голос был какой-то странный и очень ему не понравился.
– Роберт!
Теперь она совсем проснулась.
– Где ты?
Где он раньше слышал этот голос? Он звучал резко, неприятно, точно две высокие ноты столкнулись в диссонансе. И потом – она не выговаривала «р», называя его по имени. Кто же это был, тот, кто когда-то называл его Обетом?
– Обет, – снова сказала она. – Что ты здесь делаешь?
Может, санитарка из госпиталя, высокая такая, белокурая? Нет, это было еще раньше. Такой ужасный голос он должен помнить. Дайте-ка немножко подумать, и он вспомнит, как ее зовут.
И тут он услышал, как щелкнул выключатель прикроватного ночника, и свет залил сидевшую в постели женщину в розовом пеньюаре. На лице ее застыло удивление, глаза широко раскрыты. Щеки и подбородок, намазанные кремом, блестели.
– Убери-ка эту штуку, – произнесла она, – пока не порезался.
– Где Эдна?
Он сурово смотрел на нее. Сидевшая в постели женщина внимательно следила за ним. Он стоял в ногах кровати, огромный, широкоплечий мужчина, стоял недвижимо, вытянувшись, пятки вместе, почти как по стойке смирно, на нем был темно-коричневый шерстяной мешковатый костюм.
– Слышишь? – строго сказала она. – Убери эту штуку.
– Где Эдна?
– Что с тобой происходит, Обет?
– Со мной ничего не происходит. Просто я спрашиваю, где моя жена?
Женщина попыталась спустить ноги с кровати.
– Что ж, – произнесла она наконец изменившимся голосом, – если ты действительно хочешь это знать, Эдна ушла. Она ушла, пока тебя не было.
– Куда она пошла?
– Этого она не сказала.
– А ты кто?
– Ее подруга.
– Не кричи на меня, – сказал он. – Зачем поднимать столько шума?
– Просто я хочу, чтобы ты знал: я не Эдна.
Он с минуту обдумывал услышанное, потом спросил:
– Откуда ты знаешь, как меня зовут?
– Эдна мне сказала.
Он снова помолчал, внимательно глядя на нее, несколько озадаченный, но гораздо более спокойный, притом во взгляде его даже появилась некоторая веселость.
В наступившей тишине никто из них не решался сделать какое-либо движение. Женщина была очень напряжена; она сидела, согнув руки и упираясь ими в матрас.
– Видишь ли, я люблю Эдну. Она тебе говорила когда-нибудь, что я люблю ее?
