— Вы стали налоговиком?
— Временно. И это был лучший способ изучить все тонкости системы. Вы не поверите, сколько сейчас налоговых инспекторов увольняется со службы и дует прямиком в Сити, где и оседает в качестве независимых консультантов. Но я был одним из первых. Я проторил им путь.
— Ваша мама должна вами гордиться, — прокомментировала Рэйчел.
Ее сарказм наконец достал Фредди.
— Этот малый, с которым вы сегодня встречаетесь, — спросил он, — чем он занимается?
— Он аспирант, — ответила Рэйчел. — Пишет диссертацию по «Человеку-невидимке». — Ноль реакции со стороны Фредди вынудил ее добавить: — Герберт Уэллс.
— Целую диссертацию, — недоверчиво переспросил Фредди, — по одной-единственной книжке?
— Он трактует состояние невидимости как метафору, — Рэйчел сама не понимала, зачем пустилась в объяснения, — с намерением поговорить о государственной политике. Как люди становятся невидимыми, когда система теряет их из виду.
— Похоже, он реально набрел на новую рыночную нишу, и странно, что туда еще ни один бизнес не сунулся.
— Не все думают о рынке, когда решают, как им жить. — Рэйчел наклонилась к шоферу: — Пожалуйста, Жюль, высадите меня здесь.
Автомобиль сбавил скорость и бесшумно встал как вкопанный.
— Что ж, дайте знать, когда он заработает свой первый миллион, — сказал Фредди. — Я помогу ему минимизировать налоговые выплаты.
— Да, спасибо, мы славно побеседовали.
Поблагодарив Жюля, Рэйчел ступила на Шафтсберри-авеню, запруженную туристами, и с облегчением огляделась: она находилась опять среди людей, чье поведение и помыслы были доступны ее разумению.
9
— Вы вчера хорошо провели время со своим бойфрендом? — спросила Ливия.
— Очень хорошо, спасибо, — улыбнулась Рэйчел, но в подробности вдаваться не стала: она пока не достаточно близко знала Ливию.
Это была их третья совместная прогулка и наиболее продолжительная. Ливия вывела трех собак — Мортимера и пару эрдельтерьеров, которых она забрала из квартиры в многоэтажке на Глостер-роуд. В Гайд-парке они спустили собак с поводка и, дав им набегаться почти до изнеможения, медленно побрели к галерее «Серпентайн». А затем по проезду Вест-Кэрридж направились к кафе. Декабрьское утро было ярким и солнечным, но жутко холодным. Казалось, в парке нет иных посетителей, кроме женщин, выгуливающих собак. Они уже повстречались с Джейн, королевой в этой профессии, что порой приводила десяток псов за раз. Этим утром ее собаки вели себя беспокойно и непослушно, и Рэйчел с Ливией не удалось с нею поболтать. Мортимер и эрдели притомились, им явно хотелось пить.
К Ливии Рэйчел испытывала симпатию. По образованию румынка была музыкантом, играла в струнном квартете, изредка выступавшем на лондонских площадках, но, разумеется, денег музыка не приносила, а выгул собак обеспечивал ее доходом, хотя и не великим. Играла она на виолончели, и на слух Рэйчел голос ее тоже напоминал звук виолончели протяжностью и богатством меланхоличных обертонов. Говорила она медленно, тщательно подбирая слова, но из-за сильного румынского акцента ее иногда было трудно понять.
— Помните, я вам рассказывала об одной женщине? — Они расположились в кафе, в тепле и уюте; обе взяли дорогущий латте. — У нее такой же рак, как у вашего дедушки.
— Помню, — ответила Рэйчел. — Вы говорили, что она лежала в больнице и сейчас выглядит вполне бодро.
— Да, точно. Так вот, на прошлой неделе она опять попросила меня выгулять ее собаку. У нее чудесная афганская борзая по кличке Уильям. Живет она в доме между Кингс-роуд и рекой. В этом районе Челси очень красиво. Дом у нее маленький, но, думаю, он все равно стоит немало миллионов фунтов. Зовут мою клиентку Гермионой, она из аристократов. То ли герцогиня, то ли баронесса — я толком не понимаю, в чем смысл всех этих здешних титулов. Ладно, как вы уже знаете, два года назад ей сказали, что у нее рак печени и жить ей осталось менее полугода. То же самое, что говорят вашему дедушке. Ни лучевой, ни химиотерапией ее лечить не захотели. Но, когда она лежала в больнице, ее отвели к одному врачу, и он посоветовал новое лекарство, что может ей помочь. Не вылечить, нет, но с ним легче переносить болезнь. И на прошлой неделе я спросила у нее, как называется это лекарство, и она сказала, что ей прописали цетуксимаб. По ее словам, он ей очень помог. Убрал многие симптомы, и побочных действий почти не было. Конечно, рак у нее остался, с этим ничего не поделаешь, но диагноз ей поставили уже два года как, и с тех пор она живет нормально и даже хорошо. Недавно вернулась из Парижа, где навещала друзей, а Рождество собирается провести в Риме у своей дочери.
— Потрясающе, — сказала Рэйчел.
— Вы скоро увидитесь с дедушкой?
— Да, на Рождество. Правда, я не уверена, выпишут ли его к тому времени из больницы. Но я точно с ним увижусь.
— Тогда не спросить ли его врача, можно ли ему давать такое лекарство?
— Обязательно спрошу, — сказала Рэйчел. — Похоже, оно того стоит.
10
За две недели до Рождества у Грейс и Софии начались каникулы. Примерно в то же время из Итона приехал Лукас и доложил, что собеседование в Оксфорде прошло невероятно успешно. (Сразу после Нового года он узнает, что его приняли в оксфордский колледж Магдалины, и в качестве благодарности подарит Рэйчел дорогую, в льняном переплете, записную книжку, привезенную из Венеции.) Мадиана уведомила Рэйчел, что до начала января ее услуги, вероятно, не понадобятся и она может спокойно отправляться домой.
Дедушку перевезли в хоспис на окраине Беверли. В первое посещение Рэйчел на небольшой лужайке перед хосписом, краснокирпичным зданием постройки 1970-х, пятнами лежал снег. Она приехала вместе с матерью и бабушкой. По дороге они завернули в супермаркет купить фруктового салата: ба беспокоилась, считая, что в меню хосписа маловато фруктов. Когда в середине дня они въехали на парковку, тесно уставленную машинами, декабрьское солнце уже начинало меркнуть. Тонкий рваный снег замерз в скользкую корку, и Рэйчел взяла бабушку под руку, чувствуя ее острый локоть даже через толстое твидовое пальто. Они медленно, осторожно преодолели скользкий асфальт. Пока они добирались от машины до входа в здание, сиявшего желтым светом и обещанием тепла, Рэйчел размышляла о безысходной печали происходящего, но также — вновь — о смирении перед неизбежностью. Она вспоминала о том, что нашептали ей ветки сливового дерева в начале сентября.
Что касается состояния дедушки, Рэйчел ожидала худшего и не ошиблась. Он лежал в кровати в палате на шесть человек и выглядел много более измотанным болезнью, чем его соседи. Дед сильно похудел, ключицы и грудная кость выпирали из-под ворота пижамы. Кожа страшно пожелтела. Он был подключен к капельнице и, когда они вошли в палату, улыбнулся еле-еле, с видимой натугой. Стоило им усесться вокруг его кровати, как взгляд его вновь потух. Он не говорил — хрипел, и, казалось, из последних сил. И безотчетно тянулся рукой к правой стороне живота, хотя касание причиняло ему боль.
Они просидели около него тридцать мучительных минут, пока не стало ясно, что дед хочет лишь одного — заснуть.
На улице уже стемнело, а изморось перешла в дождь. На выезде с парковки им пришлось заплатить три фунта.
— Я помню времена, когда парковки при больницах были бесплатными, — только и обронила ба. И больше никто не произнес ни слова.
* * *
Рэйчел и ее мать решили провести Рождество в Беверли. Ба отказалась ехать в Лидс, ей хотелось оставаться поближе к хоспису, чтобы навещать дедушку каждый день, пусть и удовольствие, что он мог извлечь из этих визитов, было весьма умеренным. Рождество они отметили тихо, втроем. Ник, брат Рэйчел, находился где-то за границей, вроде бы в Копенгагене у своей очередной подружки, надо полагать, датчанки. Днем в Рождество они навестили дедушку, принесли ему коробку шоколадных конфет и опять фруктов. Он сказал, что ничего не хочет. Конфеты они отдали медсестре, и та положила их под елку в холле, где уже лежали две похожие коробки. Лампочки на елке беспорядочно мигали, а из плеера, принесенного сестрой, дежурившей за стойкой, неслись традиционные рождественские гимны и эстрадные песенки, что были популярными задолго до рождения Рэйчел. И оттого хоспис казался еще безрадостнее.
