Несмотря на всю необъятную емкость айпода, Элисон, к моему неудовольствию, слушала только один альбом. Снова и снова, а когда сама не слушала, заставляла слушать меня.
— У твоей мамы хороший голос, — говорила я, вытаскивая из ушей немного липкие наушники и возвращая приборчик Элисон.
Честно сказать, песня, что Элисон включала для меня бог знает в который раз, мне не слишком нравилась. В те дни я, вопреки своей подростковости, увлекалась классической музыкой и моим любимым диском была запись «Реквиема» Форе.
— Она пела эту песню в «Топе» [3], — каждый раз напоминала Элисон.
— Да, ты говорила.
— И она вообще известная певица.
— Знаю. Ты меня просветила. Только (я давно собиралась ей это сказать, но не могла придумать, как бы выразиться потактичнее) …ведь это случилось уже давно, лет пять-шесть назад, да?
— Ну и что? — надулась Элисон и спрятала айпод в специальный мешочек. — Она и сейчас поет. Делает демоверсии и все такое. Никогда не поздно вернуться в игру.
Был поздний вечер, и мы сидели у подножия Черной башни, прижав спины к гладкой кирпичной кладке. Мы уже достаточно осмелели, чтобы бродить по окрестностям и возвращаться домой в глубоких сумерках. Чаще всего мы направлялись в сторону Вествуда, где успели освоиться, хотя нам, детям асфальта, было нелегко привыкнуть к мысли, что по этому громадному полю и лесу можно бродить совершенно свободно, руководствуясь лишь личными прихотями. Мы приходили сюда в надежде снова увидеть Бешеную Птичью Женщину, о которой я рассказала Элисон, не скупясь на подробности, ее облик ни на йоту не стерся из моей памяти, несмотря на то, что с нашей встречи, весьма непродолжительной, минуло четыре года. По словам дедушки, она по-прежнему жила в Беверли, в большом доме, доставшемся ей после смерти той самой старухи в кресле-каталке. Ее настоящее имя было мисс Бартон.
— Вроде бы ее здесь не очень любят, — сообщила я Элисон. — Говорят, что дом не должен был перейти к ней. Бабушка считает, что с этим что-то неладно.
— Неладно? В каком смысле?
— Не знаю.
— А вдруг… вдруг она убила старуху? Чтобы заграбастать дом.
Как это похоже на Элисон, подумала я. Глупо и с перебором.
— Не мели ерунды, — сказала я, и Элисон умолк ла. Встревожившись, не обидела ли я ее, и не желая обрывать разговор, я добавила: — Да и птицы у нее больше нет.
— Значит, она сюда и не придет, — откликнулась Элисон и поднялась со скамьи: — Хватит рассиживаться. Пошли.
— Хорошо. — Я хотела посмотреть телевизор вечером, одну из моих любимых комедийных передач. — Кстати, уже почти девять.
— И одиннадцать на Корфу, — заметила Элисон. У нее не получалось быстро шагать, так что я вынуждена была подстраиваться под нее. — Время ложиться спать. Интересно, какой-нибудь из наших мам привалила удача?
— Удача? — не поняла я. — Но ведь они поехали туда не ради азартных игр или еще каких состязаний, а просто отдохнуть.
Элисон рассмеялась противным высокомерным смехом:
— Не прикидывайся, Рэйч. Даже ты не можешь быть настолько наивной. — И, поскольку вид у меня был все еще озадаченный, она продолжила: — Как по-твоему, зачем они рванули туда?
— Не знаю… Отпуск всем необходим время от времени.
— Они обе одиночки. И уже давно. Не врубаешься? Они за мужчинами туда двинули.
Это заявление ужаснуло и взбесило меня.
— Прекрати говорить гадости!
— А что я такого сказала?
— Заткнись, Элисон! Достала твоя болтовня.
— Ты живешь как во сне. Так нельзя!
— А ты понятия не имеешь, о чем говоришь.
Лишь бы не разреветься, думала я.
— Еще как имею. И ничего такого в этом не вижу. Если твоя мама укатила на недельку за границу и перепихнулась там со смазливым греческим официантом, кому от этого плохо?
На несколько секунд мы застыли в угрюмом молчании. А потом я влепила ей пощечину, наотмашь. Она вскрикнула от боли, закрыла лицо ладонями, тогда я толкнула ее, и она упала. Затем я разрыдалась и ринулась в сторону нашего дома. Оглянулась я только один раз: Элисон так и сидела на пожелтевшей, поджаренной солнцем траве, поглаживая щеку и глядя мне вслед.
* * *
Комедийную передачу я так и не посмотрела, потому что, когда вернулась домой, дедушка смотрел политическую программу по другому каналу. То, что ему показывали, его очень злило, и чем больше он злился, тем сильнее его притягивало к экрану. В программе обсуждали незаконную транспортировку людей и подневольный труд в сегодняшней Британии. Ни о том, ни о другом феномене я прежде не слыхивала и, когда ведущий заговорил о рабочих-мигрантах, существующих на положении «рабов», не знала, что и думать. До сих пор при слове «раб» в моем воображении возникали древнеримские галеры, закованные в цепи рабы на веслах и полуголые мускулистые надсмотрщики, что ударами хлыста подгоняют гребцов. Однако сюжет этой программы вырисовывался не менее суровым: рассказы строительных и сельскохозяйственных рабочих, все как на подбор — о том, как их заставляют вкалывать от зари до зари и ютиться по двадцать человек в одной комнате в загаженных квартирках, подействовали на меня удручающе.
— Позорище! — бубнил дедушка, но не успела я вслух согласиться с ним, как стало ясно, что он имеет в виду нечто прямо противоположное. — Недели не проходит, чтобы Би-би-си не скармливала нам эту левацкую дурь. Если латышам и литовцам не нравится работать в Британии, пусть ищут работу у себя дома. Ты в курсе, что в Селби открылся магазин, где торгуют только польской едой?
Полагаю, вопрос был адресован бабушке, но она уже вышла из гостиной. Впрочем, аудитория деду и не требовалась, я тихонько выскользнула вон и поднялась в спальню. Элисон еще не вернулась, и я бы забеспокоилась, но неутихающая обида лишила меня чуткости.
Должно быть, я сразу уснула. Когда я почувствовала, что меня трясут за плечо, между шторами и стеной просачивался синеватый сумрак. Я с трудом разлепила глаза. И конечно, надо мной стояла Элисон.
— Что? Что ты делаешь? Я спала.
— Да, но это важно.
Нехотя я села в кровати. Потрясла головой, просыпаясь, и тут заметила, что Элисон бьет мелкая дрожь.
— Что с тобой?
— Я видела его, Рэйч, — ответила она придушенным голосом. — Там, в лесу, только что.
— Видела кого?
— Тело. Мертвое тело. — Наши глаза встретились. Я молчала. — Вот только что, — повторила она, будто это уточнение добавляло ее выдумке правдоподобия.
Я снова легла и отвернулась к стенке:
— Элисон, ты жалкая врунья.
— Но я видела, Рэйчел… ей-богу.
Я развернулась и гневно уставилась на нее:
— Мертвое тело, да? В лесу. Точь-в-точь как тот человек из газеты, да? Он тоже сидел, прислонившись к дереву?
— Да. — И в голосе ее прозвучали такое смятение и упорство, что у меня мелькнула мысль, а не говорит ли она правду.
— Я тебе не верю, — тем не менее сказала я. — Ни на грош.
— Это было дико страшно. Его голова как бы… запрокинулась назад, и, когда я подошла, он будто смотрел на меня. Глаза открыты. Кожа желтая… и такая дряблая, вся в морщинах. Он был такой тощий…
Я опять села и пристально посмотрела на Элисон. Из-за своей доверчивости я часто становилась жертвой дурацких розыгрышей.
— Что у тебя в руке? — спросила я, заметив, что Элисон сжимает в кулаке игральную карту.
— Подобрала в лесу. Там их полно, разбросаны вокруг.
Я вытянула карту из ее ладони. На рубашке узор из желтых и черных ромбов. Перевернув карту, я увидела паука. Причудливый и страшноватый рисунок: паук стоял на двух лапах, прочие подняты, словно он свирепо грозил кому-то, готовясь затеять драку. На глянцевом черном фоне его бледно-зеленое брюхо сверкало с тошнотворной яркостью, раздутое тело покрывали колючие волоски, а ниже — деталь, от которой мне стало совсем плохо, — болталось нечто вроде мешочка из паучьей плоти, наполненного бог знает чем. Рисунок выглядел любительским, мультяшным, но одновременно и весьма реалистичным, даже чересчур.
