Одна келья была похожа на другую, отличаясь лишь немногими пожитками их обитателей: деревянным распятием здесь, певчей птицей в клетке там. Следы жизни, мрачнее которой Танкмар себе представить не мог. Здесь спали самые важные чины ордена и этого монастыря. Насколько же мрачнее должна была быть жизнь монахов, которые в монастырской иерархии стояли значительно ниже?
Келью Аделинды он не нашел.
Он уже собирался прекратить свои поиски, чтобы встретить послушницу на улице, как вдруг услышал шаги. Монахи возвращались. Если он сейчас повернет ко входу, то встретится с ними лицом к лицу и ему начнут задавать вопросы, отвечать на которые ему будет очень неприятно. Одна из келий должна послужить ему укрытием. Может быть, духовники, ничего не подозревая, пройдут мимо и ему за их спинами удастся незаметно улизнуть отсюда.
Он спрятался за одну из занавесок, стараясь не создавать на материи складок, и прислушался. Они приближались: он насчитал двое, трое, четверо или более мужчин. Они молчали, очевидно, погрузившись после трапезы в благодарственную молитву. По шарканью сандалий Танкмар понял, что это монахи, однако он услышал и еще кое-что. Это был звук, который совсем не подходил к этому месту, – лязг стали, зацепившейся за камень. Он раздался всего лишь на мгновенье, однако для чуткого слуха вора прозвучал, словно удар грома. Эти люди носили с собой оружие! Зачем, во имя хвоста Фенрира, они вооружились?
Затаив дыхание, Танкмар подождал, пока люди прошли мимо, а затем отодвинул занавеску в сторону и посмотрел вниз, в коридор. Он посчитал правильно. Четыре фигуры находились в задней части дома. Они стояли спиной к нему. Четыре рясы, четыре черепа с тонзурой, и действительно это были монахи из Санкт-Аунария. Уже придя к убеждению, что его обманул слух, он снова услышал тот же звук, противный скрежет металла по камню.
А затем он увидел меч. Он висел на поясе стоявшего сзади монаха, скрытый рясой. Однако его неловкие движения в узком проходе время от времени заставляли лезвие подниматься вверх, словно кошачий хвост. Когда носитель рясы приближался к стене, острие меча скрежетало о камень.
Кто бы ни скрывался под этими рясами, монахами эти люди не были. У Танкмара промелькнула мысль о том, что нужно побежать в трапезную и поднять тревогу среди императорских слуг. Однако мысль о возможности сначала узнать побольше об этих чужих людях разожгла его честолюбие. Карл Великий несказанно удивится, когда он, Танкмар, сакс, выдаст ему четверых предателей.
С бьющимся сердцем он проскользнул за фальшивыми монахами.
Ворота церкви с грохотом захлопнулись. Их закрыли на задвижку. Имма вздрогнула и бросила на обоих монахов у портала порицающий взгляд. Братья в Санкт-Аунарии при исполнении ежедневных работ во имя Господа не особенно церемонились. В отношении манер за совместным ужином бенедиктинцы и в подметки не годились королевским воинам. Они варварски набивали желудки, громко чавкая и разбрызгивая жир во все стороны. Многие даже не помолились.
Имма также удивилась молодости монахов. За исключением аббата, каждый из братьев мог бы быть крепким воином. «Они все еще слишком дикие и сильные, чтобы проникнуться дисциплиной и воздержанием», – подумала она. Но старый аббат, казалось, внушал подчиненным стремление к порядку и дисциплине в монастырской жизни: все постройки в Санкт-Аунарии были в безупречном состоянии.
Следы любовного ухода проявлялись также и в убранстве огромной церкви, главном украшении и центре монастыря. Имма осмотрелась по сторонам и не поверила своим глазам: на маленьких квадратных окнах под деревянной крышей были разноцветные стекла! Много лет назад она слышала, что новое искусство ремесленников сделало возможным закрывать окна стеклом и впускать в помещение свет, оставляя за окнами ветер и холод. Однако такую роскошь она скорее ожидала найти в Риме или Сен-Дени. Увидеть оконное стекло в таком удаленном месте, как это, было для нее приятной неожиданностью. Божье присутствие давало о себе знать даже в самых отдаленных уголках света. Сквозь окна с южной стороны осенний солнечный свет проникал внутрь, как будто заставляя цветное стекло светиться. Красные и зеленые орнаменты пылали, словно из них воссияла любовь Иисуса Христа. Обеими руками Имма схватилась за грудь, чтобы немного успокоиться.
Монахи и воины стояли рядом в двухнефном помещении, разделенном посредине рядом базальтовых колонн. Аббат Гисберт ожидал Имму у алтаря. Она прошла по длинному проходу и встала рядом с Гисбертом, который начал богослужение.
Имма служила аббату, насколько это у нее получалось, однако ей приходилось снова и снова прибегать к импровизации, поскольку Гисберт сократил литургию в угоду императору. В конце концов наступил момент, о котором она мечтала со времени своего приезда сюда, – хорал. Гисберт шагнул в сторону и передал ей руководство молебном. Толпа опустилась на колени на гранитный пол. Семьдесят пар глаз выжидающе смотрели на нее. Впереди всех, так близко, что она могла к нему прикоснуться, перед ней на коленях стоял император, который одарил ее подбадривающей улыбкой. Имма собралась с мыслями и еще раз взглянула на витражи наверху, которые теперь, казалось, засияли еще ярче. Она хотела посвятить это богослужение своему другу, спутнику и любимому человеку – Исааку, которого у нее навсегда отняла судьба так незадолго до их встречи. Для этого она избрала простой гимн, слова и мелодия которого были известны каждому духовному лицу и даже некоторым из людей императора.
– Misereris omnium Domine [63], – проникновенно пропела она, растроганная объемом, который придавали ее голосу эти своды.
Она ожидала задушевного продолжения «Miserere mei Deus» [64], грома, который должен был раздаться из семидесяти мужских глоток, – более сдержанно со стороны солдат и уверенно и с полной отдачей – от монахов.
Однако она не уловила ничего, кроме беспомощного гнусавого бормотания, каждый пел свою мелодию, а большинство даже не знали слов и пели себе что-то под нос или гудели, как пьяные. Послушники смогли бы уже после первых уроков спеть лучше.
«Ego autem in Domine sperabo» [65].
«Beata gens» [66].
Она попыталась еще раз, но с тем же ужасным результатом. Увидев, что Карл и его люди, обескураженные отсутствием певческого таланта у бенедиктинцев, растерянно переглянулись между собой, Имма прервала молитву и укоризненно повернулась к аббату Гисберту, чтобы попросить его продолжить молитву без ее участия.
Однако странности на этом не закончились. Старец не реагировал на взгляды Иммы и стоял рядом с алтарем, как застывший, скрестив руки на груди, а его губы дрожали, словно в немой молитве. И лишь когда Имма тронула настоятеля за плечо, он поднял голову. Его глаза были расширены от страха, и он плакал. Имма отдернула руку, словно обожгла себе пальцы при прикосновении.
– Что с вами, Гисберт? – она произнесла эти слова шепотом, однако все было напрасно. Карл тоже заметил странное поведение аббата.
Гисберт покачал головой:
– Ничего. Ничего. Наверное, голова закружилась, это пройдет. Теперь я хочу совершить евхаристию.
Он взял бронзовый кубок, пышные когда-то орнаменты которого стерлись от употребления за десятки лет, и поднял над головой. Дрожь прошла по дряхлому телу. Кубок выпал из его пальцев, со звоном упал на пол и остался лежать у ног одного из монахов.
Имма удостоверилась, что Гисберт опирается на алтарь и не упадет в обморок, а затем подошла к монаху, у ног которого лежал литургический сосуд. Она кивнула ему, и бенедиктинец поднял кубок и протянул Имме. При этом серый рукав рясы, которая была слишком мала для него, сполз, обнажив руку до локтя. Рука представляла собой сплетение мышц, которые, подобно канатам, обвивались вокруг костей. Однако еще более странными были украшения, которые носил этот монах. Его предплечье украшала не только неприличная татуировка длиной с большую свечу. Этот брат носил три браслета из чистого золота толщиной в палец, которые обхватывали его руку и при малейшем напряжении мышц впивались в плоть, словно змеи, удушающие льва.
