граждане опрометчиво закопали своего мертвого пса на территории суверенного государства. Бау поднял по тревоге вооруженные силы страны (своего 13-летнего сына), который доставал захватчиков до тех пор, пока они не выкопали собаку обратно и не уехали в другое место… У Молоссии есть своя космическая программа. Она состоит из купленного в магазине телескопа и игрушечных ракет с приделанными к ним веб-камерами».
А вот как пишут о космической программе Молоссии на сайте http://cooltura.ru: «В 2003 году была сделана попытка начать исследование космоса, чтобы обеспечить цифровое изображение страны. Однако Полет Воздушного шара HypBrion и Аэрофотосъемка не увенчались успехом. Несмотря на использование более 40 воздушных шаров, привязанных к камере, она запуталась в деревьях. Это было не первой неудачной попыткой космических исследований. Предыдущая попытка с ракетой Astrocam закончилась только повреждением ракеты и расплывчатыми фотографиями земли.
Молоссия не прощается с мечтой о космических полетах и верит, что однажды она получит космические фотографии своей Республики».
«Новые страны — новые концепции», — считают авторы сайта http://www.nalogi.net и приводят топ-лист самых неизвестных государств мира. Их насчитали 16.
«Любой может стать основателем новой страны, которая будет именно такой, какой захотите Вы. В «своей» стране можно устанавливать свои правила: провозглашать свободу слова, свободу мысли или даже свободу от уплаты налогов, — пишут составители топ-листа. — О подобной возможности впервые заговорили в апреле 1939 года на Всемирной выставке в Нью-Йорке, проходившей под лозунгом «Строительство мира завтрашнего дня». На фоне последствий Великой депрессии и растущей напряженности в мире накануне Второй мировой войны декларация идеи построения мира будущего давала людям надежду. Люди верили в себя, в прекрасное будущее и величие человечества. А те новаторы, которые хотели построить новое лучшее государство, были выразителями этой идеи. Новая страна могла означать свободу от правления ограниченных политиканов, свободу от налогообложения, свободу от репрессий, а также право прожить свою жизнь так, как считаешь нужным».
Хочется верить, что с 1939 года мир стал хоть немного лучше. Но при этом, слава Богу, не потерял способности фантазировать и даже пытаться осуществить свои фантазии.
Трудновато представить себе, как взрослый дядя всерьез разыгрывает из себя короля, с утра до ночи ведет соответственно и еще втягивает в эту игру свою семью и друзей. Однако это не только игра — это, как выясняется, бизнес. На сайте появилось объявление, что княжество Силандия после сокрушительного пожара выставлено на продажу. Отгадайте с трех раз, сколько за нее просят, потом посмотрите: стартовая цена — 65 миллионов фунтов стерлингов. Это вам не цена московской квартиры, в обмен на которую реклама обещает небольшой остров в Тихом океане.
Мальчик Федя об этой стороне своего увлечения не подозревает; но вот один из его министров, одноклассник тех же 11 лет от роду, уже подторговывает лицензиями.
Познакомившись в Интернете с микрогосударствами, Федя пришел в большое возбуждение, тут же отправил на их сайты приветствие от имени правительства своей страны (на ее языке и по-английски) и предложил установить дипломатические отношения друг с другом в пространстве Интернета. Он получил только один ответ — сообщение, что данный сайт временно не работает. Наверно, короли и президенты куда-то отлучились — может, подзаработать.
Дыр бул щыл в красках и формах
Ольга Балла
Наталия Злыднева. Изображение и слово в риторике русской культуры ХХ века. — М.: Индрик, 2008. — 304 с., ил.
Вообще-то книга — не об изображении и не о слове. Вернее, не в первую очередь о них. Скорее, о том, что — предшествуя им обоим — делает и то и другое возможным.
Искусствовед и культуролог Наталия Злыднева, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН (Москва), специалист по культуре балканских народов и русскому авангарду, автор многочисленных работ по искусству и литературе первой трети XX века, пишет о глубоком родстве словесного и образного. Предмет ее исследований, формально именуемых «визуальной семиотикой», — корни, из которых растут и слово, и образ, формы, в которых они, некогда почему-то разделившиеся, переплетаются, проникают друг в друга, причины, по которым они нуждаются друг в друге и не могут расстаться, даже когда не подозревают об этом.
Словесное и несловесное предстают как два способа человеческого выговаривания мира. Правила этого выговаривания, свои для каждой культурной эпохи, современным западным искусствоведам привычно называть, и в этом автор за ними следует — «риторикой». Писателей и художников Злыднева рассматривает в едином потоке, не так уж различая их, в некотором смысле, по «специальности». Ей важно в них одно: принципы работы с материалом. А те то и дело оказываются общими, во всяком случае, вполне сопоставимыми. Результаты этой работы складываются в единый «вербально-визуальный комплекс». Речь идет в основном о первых десятилетиях прошлого века, но не только: отдельная глава досталась «актуальному искусству» 70—90-х годов, связанному с русским авангардом отношениями известной преемственности.
Злыднева прослеживает, как слово и образ, складываясь в сообщения о мире, подчиняются сходным закономерностям да еще и влияют при этом друг на друга. Особенно — слово на образ: оно в нашей «логоцентричной» культуре все же сильнее. Язык, показано в книге, «давит» на живописные образы, определяет их, подталкивает их становление. Так ведут себя даже вполне автоматические, до незамечаемости, языковые обороты. Живопись первых десятилетий прошлого века, отказавшись от копирования видимой реальности, начинает следовать структурам языка и прочитывает его выражения нарочито буквально.
Так, типовое для носителей европейских языков представление о «течении», «текучести» времени, по Злыдневой, вызывает к жизни «стекающие циферблаты» Сальвадора Дали, а выражения типа «душа порхает» отрывают от земли влюбленных Шагала, возносят на крыши его музыкантов. Но это — из самого явного. Есть соответствия и посложнее. Тем более что живопись в ХХ веке вообще начинает изъясняться так, будто она — литература. Она использует те же самые приемы и риторические фигуры, рифмует и цитирует, сравнивает и каламбурит. Разве что не словами. Но так ли уж велика разница?
«Остроумные парадоксы и обманки» Рене Магритта, считает автор, вполне достойны названия каламбуров, а вангоговские «Башмаки» и «Стул» вообще — «классический случай метонимии». «Избыточность изобразительных средств» Павла Филонова — типичный плеоназм, а композиции Александра Лабаса, «основанные на сближении удаленных масштабов», можно «отнести к типу оксюморонных структур». Но есть соответствия и более хитрые — такие, например, которые ставят «дыр бул щыл» Алексея Крученых в один ряд с контррельефами Владимира Татлина и живописью
