привычкой отдыхать раз в неделю, слово «суббота» заменено на «день седьмой». Шапира сочинил историю о том, как бедуины нашли эти свитки в заброшенной пещере. Музей уже готов был выложить за них миллион фунтов, профессора делали переводы «подлинного пятикнижия», и только экспертиза пергамента показала, что это были неаккуратно срезанные поля других рукописей со следами разметки, изобличающими подделку. Так в эпоху телеграфа и газетного слова создавались самые причудливые представления о том, как сохраняются и какими путями до нас доходят документы прошлого.
За газетными сенсациями последовало неизбежное забвение беспокойных авантюристов, безудержных фальсификаторов, мысленно странствовавших по эпохам в поисках легкой наживы. Но от деятельности этих мародеров археологии произошел и побочный эффект — нигилистическое отрицание древней истории. «Новая хронология», основанная Николаем Александровичем Морозовым и имеющая современных последователей, направляет острие критики на реконструкцию древней хронологии, выполненную в XV веке Феодором Газой, Георгием Трапезундским и после обобщенную Иосифом Юстусом Скалигером. Н.А. Морозов верно почувствовал, что классическая хронология создавалась в полемических целях — например, Феодор Газа в своей книге «О счете месяцев» нападает на философа Плифона, заявляя, что тот плохо знает боготворимую им античность. Он не может даже сказать, откуда взялся древний афинский календарь, пользуется им с ошибками, а надеясь на свою интуицию, идет не дальше древних примитивных народов, создавших календари по наитию. Опознав неравнодушный тон сочинений по хронологии, Н.А. Морозов сделал из этого поспешные ложные выводы о том, что вся древняя хронология сочинена людьми, любившими воображать разнообразные события.
Феодор Газа
Прежде чем объявить всю античную историю сочиненной, Н.А. Морозов сначала попытался провозгласить поддельными некоторые почтенные памятники античной литературы. «Письма» Плиния Младшего он счел романом эпохи Возрождения, по недоразумению принятым за античный текст. Плиний Младший в этих письмах, по его мнению, выставляет себя эстетом, много говорит о своем досуге и не собирается отрекаться от развлечений ради того, чтобы выполнять долг римлянина. На свою виллу патриций смотрит как на курорт, на котором он нежит свое хрупкое тело, а жизнь свою показывает убогой, думая только о чередовании чтения стихов, вкусного обеда и теплых ванн.
Н.А. Морозов, обманывая себя, отказывается понимать и характер Плиния Младшего, и те исторические обстоятельства, в которых письма с досужими рассуждениями становятся возможны. Неудивительно, что потом он объявил и всю античную литературу сочиненной в эпоху Возрождения людьми, у которых было много времени для писательства. Но в кривом зеркале дилетантской критики мы видим всегдашнюю тенденцию — попытку понять нравственное содержание писем далекого прошлого и бунт против всего европейского прошлого в том случае, если нравственное содержание невозможно вычитать сразу.
Советский стыд как культурный проект
Ольга Гурова. Советское нижнее белье: между идеологией и повседневностью.
— М.: Новое литературное обозрение, 2008. — 288 с. — (Библиотека журнала «Теория моды»).
Культуролог Ольга Гурова, доцент Европейского университета в Санкт-Петербурге, описывает драму отношений человека и вещи. Драму государственных масштабов, несмотря на то — нет, как раз благодаря тому, что — речь идет об интимнейшей из вещей: о нижнем белье. В его облике забиралось человеку под одежду, льнуло к его телу и лепило его душу само Государство.
В этом смысле, надо полагать, случайным тут ничего быть не могло. Даже внешний облик белья, заставлявший современников, если верить их свидетельствам, прямо-таки содрогаться от ужаса.
«Смотреть на него, — вспоминает одна из них, — иногда было даже страшно, не то что носить, а даже смотреть». «Наше белье отличалось убийственностью своих цветов, это было в основном белье с начесом фиолетовых, лиловых, зеленых и желтых цветов. Женские трико с начесом могли убить того, кто на них посмотрит, кроме того, это белье практически не грело…»
Господи, и как только люди выжили?
«Грации были ужасной конструкции, — вторит другая. — .Они очень стягивали тело». «Лифчики выпускали тогда, — соглашается третья, — но они были очень неудобными и очень плохо сидели».
Вы думаете, шить не умели? Нет, родное государство не зря так мучило человека. Оно это все нарочно устроило. Чтобы люди на собственной шкуре ощутили, что в жизни главное.
«В СССР белье не связывалось с сексуальностью, — поясняет историк, — тело рассматривалось как средство труда и деторождения». Белье, значит, специально делалось так, чтобы носитель ни о чем лишнем не задумывался.
И ладно бы еще только физическое неудобство. Хуже другое: стыд.
«Все это раньше было очень постыдным, — признается еще один современник. — …Все скрывали, что носили. Потому, что было такого непотребного цвета — или голубого, или синего, но цвет был грязный.»
«Многие советские люди, — комментирует исследователь, — стыдятся некрасивого или бедного белья, его «мешковатости», этот стыд может сопровождать их всю жизнь».
Но, простите, перед кем было стыдиться, если все носили именно и только это? Особенно притом что культурно значимого внимания на белье до определенного времени просто не обращали? (Я уж не спрашиваю, как люди ухитрялись размножаться. Хотя одна респондентка, да, рассказывает леденящую душу историю о том, как стыд за некрасивое белье мешал ей расстаться с невинностью. Но откуда бы такое смешение, взаимопрорастание эстетики и биологии — вещей вообще-то сильно разных?)
Заметим, кстати: респондентов-свидетелей в книге — всего двадцать. Все их воспоминания — постсоветские и собраны в связи с выставкой «Память тела: нижнее белье советской эпохи», потрясшей воображение со временников в 2001 году. То есть в рамках определенного — и очень тенденциозного — культурного проекта.
Очень возможно, то, что люди вспоминали о советском белье и своих отношениях с ним, в большой мере провоцировалось характером и вопросов, и самой ситуации, в которой они задавались. Грубо говоря, а догадались бы они, насколько все это ужасно, постыдно и неудобно, если бы им не объяснили?
Есть ведь (в книге — тоже!) и другое свидетельство — фотографии. Что-то не заметно на них того, что было, если верить воспоминаниям, эмоциональными доминантами времени: неудобства и стыда.
На «типичных неофициальных» снимках, изображающих горожан «на отдыхе, на пикнике или на даче», они ничуть не стеснялись появляться в том самом ужасном, заменявшем купальники нижнем белье, на которое, как вспоминают респонденты 2001 года, и смотреть-то было нельзя без вреда для здоровья. Ни сочетание черных трусов с белым лифчиком, ни их, на нынешний взгляд, мешковатость и грубость ничуть не мешали позировать перед фотообъективом.
