тоже ее эти десять дней не видел, и прилетел, значит, дневным самолетом, и доехал, и сходил, искупнулся, и поел — это ж надо! — с чистой скатерти — когда же ты ел-то последний раз с чистой скатерти? — и прогулялись лесом, даже не обнимаясь, поглядывая друг на друга и оттягивая удовольствие, и вот «лабвакар» хозяйки, и вот дверь закрылась и вы вдвоем… Опишите-ка это, граф! (намек на Толстого Л.Н.). Слабо? Вот и я поэтому не пишу о творчестве.
Что же до фальсификации и халтуры, то в науке я ее не допускал. Да и при мне ее не делали, хотя попытки — впрочем, робкие — были. Что же до техники, то при мне халтуру иногда делали. Например, выполняя соцобязательство сделать (далее текст для профессионалов) партию термоэлектронных оксидных катодов, брали партию никелевых стаканчиков и мазали их белой гуашью. Профессионалы хохочут, а непрофессионалам поясню — никелевый стаканчик должен быть, это правда, но внутри него должна быть еще одна непростая вещь, подогреватель, а покрыты стаканчики должны быть вовсе не гуашью — они не стенгазета.
Отсюда мораль — о чем нельзя говорить, о том следует молчать. Сказал это Витгенштейн, но Сэй-Сенагон тоже так считала.
Что же до гуаши и стенгазет, то мне есть, что рассказать, ибо я был некоторое время редактором стенгазеты, и мне это нравилось. Нравилось мне это и само по себе, и потому, что делал я газету с приятными людьми. Было у нас с газетой четыре интересных случая. Первый — это когда стеклодувы попросили подарить им навсегда номер, посвященный стеклодувной мастерской; второй — когда сотрудники одного отдела украли навсегда номер, посвященный их начальнику. Эти два случая свидетельствуют о народном признании. Два других случая были менее приятны, но более забавны.
Наше отделение вело работы по применению мощных электронных пучков. Все знали, а кто не знал — тот понимал, что работы эти ведутся под эгидой военных. Считалось, однако, хорошим тоном говорить, что имеются в виду технологические приложения, например, для разрушения горных пород. Тень не отца Гамлета, так инженера Гарина. Работы по пучковому оружию велись тогда на Западе довольно открыто, и советские журналы регулярно помещали обзоры западных публикаций на эту тему. Мы и поместили в газете такой обзор — взятый из советского открытого издания «Зарубежная радиоэлектроника». Был скандал, и нас заставили заклеить статью в уже провисевшем два дня номере…
Вот так и бывает в жизни — на клетке с жирафом не надпись «осел», а белая табличка. И все бегут к служителю и спрашивают — в чем дело? Вот и меня все спрашивали, что и почему заклеено. А я не без удовольствия объяснял.
Вообще же о системе секретности я писать не буду. О ней уже все сказано (имеется в виду аллюзия с «о любви не говори, о ней все сказано»). Суть проста — имевшаяся система была совершенно неэффективна, а служила (и служит) только кормушкой для дармоедов. «Это правда, это правда, это правда, это было и, наверно, будет завтра» (А. Галич). Плюс для психологической разрядки.
Четвертая стенгазетная история была такова. Однажды мы опубликовали заметку о житье-бытье наших сотрудников на овощной базе Малино. Последовал скандал и требование снять газету. Мы стояли насмерть и сторговались на том, что вклеили строчку «заметка отражает личное мнение автора», абсолютно бессмысленную, ибо мнений в заметке не было вовсе. Были в ней лишь наблюдения — о бытовых условиях, о еде, о способах общения сотрудников базы и «шефов» и т. д. Какое же из наблюдений взъярило начальство? Задушевные беседы помогли выявить «жемчужное зерно» (под навозной кучей я понимаю, конечно, не заметку сотрудника Л.А., а всю ситуацию). Оным зерном оказалась информация о том, что на базу не доставляли газеты. Заметим, что телевизор на базе был, так что не в том дело, что мы пропустили бы смерть Генсека или полет очередного космонавта. Нет, дело было серьезнее. Отсутствие газет — это знак невключенности в совковую жизнь. И начальство испугалось, что следующее начальство будет недовольно тем, что кто-то не обеспечил должного уровня этой самой включенности.
Вот так и бывает в жизни — «над начальством есть начальство, а над ним еще начальство, вот канальство» (ансамбль «Кохинор» Дома архитекторов).
Что до базы, то гораздо более интересной, нежели газетная, была алкогольная проблема. Как-то утром один из моих трех сожителей (по овощной базе) вообще не смог встать, а двух других я вел на работу, крепко взяв под руки. Начальница бункера Малинской плодоовощной базы, посмотрев на нас, изображавших трех богатырей (отличие — неприкладывание руки ко лбу для глядения вдаль ввиду невозможности поднятия руки), промолвила: «Эти двое мне сегодня не нужны». Пришлось мне вести двоих моих сокамерников обратно. В последующие дни мы все четверо работали хорошо, начальницу называли «хозяйка» и «хозяюшка» и заслужили ее благоволение.
Но вот что интересно: эти двое вовсе не были алкоголиками. Даже в моем, весьма — в области алкоголя — пуританском восприятии. За много лет совместной работы я ни разу не видел их «под мухой». «Как это радостно, — сказала бы Сэй-Сенагон, — когда узнаешь человека с новой, неожиданной стороны».
Когда мы ездили в колхозы и на базы, народ нажирался до блевания в автобусе в 30 % случаев. Люди вырывались из тюрьмы — тюрьмы, созданной работой и домом, начальником и женой, и бесконечными проблемами. Люди вырывались на свободу. Сейчас зима 91/92 года, народ вырвался на свободу и многие уже… того… пачкают в автобусе. А некоторые предсказывают, что это будем скоро делать мы все. Допишу ли я это эссе, итог — а что, и впрямь с некоторой стороны итог — моей жизни?
Каждый наш шаг — итог всей предшествующей жизни — сказала бы, мило улыбнувшись, Сэй-Сенагон. И сделала бы изящное движение веером.
Народ в автобусе бывал радушен и добр. Саживали попутчиков. В большинстве случаев попутчик бывал понятлив и не испытывал от наших пьяных песен неудобств, апперцептивно схватывая обстановку. Однажды, однако, мы посадили прилично одетую даму — и откуда только взялась она на дорогах Подмосковья? — и, когда двери с тяжким скрипом закрылись, автобус тронулся, по полу, звеня, покатилось и мы заорали что-то матерное, дама не на шутку перепугалась. И этому упоминавшийся на этих страницах В.П. свидетель (аллюзия с «и этому я, Маяковский, свидетель») как единственный (кроме этой дамы и меня) почти трезвый человек в автобусе. Дело в том, что в силу больших габаритов напоить В.П. было невозможно —
