Индуна не выпускал девушку из объятий, его грудь вздымалась, по темной гладкой спине и жилистой шее блестящими ручейками стекал пот. Джуба приникла к нему и крепко обняла обеими руками, положив голову на плечо. Никто из них не произнес ни слова.
— Ты нежная и прекрасная, как первая ночь новой луны, — после долгого молчания прошептал Ганданг.
— А ты черный и сильный, как бык на празднике чавала.
Джуба воспользовалась сравнением, наиболее почетным для матабеле. Бык был символом богатства и мужественности, а для праздника чавала избирался лучший бык из королевских стад.
— Ты будешь одной из многих жен! — ужаснулась Робин.
— Да, — согласилась Джуба. — Самой первой — другие будут почитать меня.
— Я заберу тебя с собой, научу очень многому и покажу великие чудеса.
— Я уже видела величайшее из чудес.
— Ты всю жизнь будешь только вынашивать детей.
Джуба кивнула со счастливым видом.
— Если повезет, я принесу ему сотню сыновей.
— Мне будет не хватать тебя.
— Ты моя мать, Номуса, и я бы ни за что на свете не покинула тебя ни ради кого — кроме одного человека.
— Он хочет подарить мне коров.
— Моя семья погибла, ты теперь моя мать, — пояснила Джуба. — Это плата за невесту.
— Я не могу принять плату, ты не рабыня!
— Тогда ты унизишь меня. Я из рода Занзи, и Ганданг говорит, что я самая красивая женщина в стране матабеле. Ты должна назначить лобола в сто голов скота.
Робин велела позвать индуну.
— Плата за свадьбу — сто голов скота, — сурово произнесла она.
— Ты продешевила, — надменно ответил Ганданг. — Джуба стоит во много раз больше.
— Держи скот в своем краале до моего возвращения, — продолжала Робин. — Хорошо ухаживай за ним и следи, чтобы стадо приумножалось.
— Все будет, как ты скажешь, амекази.
На сей раз Робин не могла не улыбнуться в ответ — в улыбке индуны больше не сквозило насмешки, его зубы сверкали белизной, и он был, как и сказала Джуба, по‑настоящему красив.
— Береги ее, Ганданг.
Робин обняла и расцеловала подругу — их слезы смешались. Не оглядываясь, Джуба поспешила за высокой стройной фигурой молодого индуны. На голове девушки возвышался узел с пожитками, ее ягодицы под короткой бисерной юбочкой весело подскакивали.
Жених и невеста поднялись на холм и скрылись за перевалом.
Дорога гиен уходила в горы, в туманные безлюдные долины, поросшие вереском и усеянные серыми камнями причудливых очертаний. Она шла мимо частоколов и бараков для невольников, о которых рассказывала Джуба, мимо рынков, где белые и черные вели отвратительный торг человеческими жизнями, где невольники меняли деревянное ярмо на кандалы и цепи. Однако сейчас бараки пустовали, тростниковые крыши просели и обвисли неопрятными лохмотьями, над прогнившими частоколами витал тошнотворный дух неволи. Робин велела поджечь бараки — ничем другим она помочь не могла.
Миновав покрытые туманом горы, дорога спустилась в темные ущелья и наконец вывела на болотистую прибрежную низменность. Тяжелое пасмурное небо давило удушливой жарой, уродливые баобабы вздымали вверх скрученные артритом ветви, как увечные паломники перед исцеляющей святыней.
Здесь путешественников и застали дожди. На переправе через реку поток унес троих; еще четверо, включая одного из готтентотов, умерли от лихорадки, первый приступ болезни свалил и саму Робин. Трясясь от озноба, в лихорадочном бреду она скользила и спотыкалась в грязи, сквозь которую прорастала трава. Зловонные миазмы поднимались из затопленных до краев болот и серебристыми призраками зависали над ядовито‑зелеными полянами меж зарослей чахлых «малярийных» деревьев.
Лихорадка и тяготы последних переходов ослабили людей, которым оставался самое большее день пути от португальского побережья, где можно было рассчитывать на покровительство христианского короля и правительства цивилизованной страны. В последнюю ночь готтентотские часовые задремали возле тлеющего сторожевого костра, сложенного из сырых дров. Там их и настигла смерть: острые ножи перерезали глотки от уха до уха, не дав даже вскрикнуть.
Робин проснулась от того, что ей грубо заломили руки — в поясницу уперлось твердое колено, на запястьях холодно лязгнули стальные наручники. Ее рывком поставили на ноги и выволокли из дырявой промокшей хижины, наспех сооруженной у обочины Дороги гиен.
Накануне вечером, истерзанная лихорадкой, Робин смертельно устала и уснула не раздеваясь и сейчас была в мятой фланелевой рубашке и заляпанных грязью молескиновых брюках. Она даже не сняла матерчатую шапочку, прикрывавшую волосы, и в темноте нападавшие не поняли, что перед ними женщина. Робин приковали к общей цепи вместе с носильщиками и готтентотами. Цепь не оставляла сомнений в том, кто взял их в плен. В сумрачном утреннем свете оказалось, что работорговцы, в основном полукровки и черные, одеты в обноски европейской одежды и вооружены современным оружием.
Чтобы встретить этих людей, Робин пересекла половину континента, но теперь дрожала от страха, возлагая все надежды на свои грязные лохмотья. Она содрогалась при мысли о том, что ее ждет, если маскарад раскроется, и проклинала свою наивную веру в то, что цвет кожи и национальность сами по себе послужат ей защитой от этих хищников в человеческом обличье. Человеческая плоть, любого цвета и состояния, была их привычной добычей. Англичанка или нет, она была для них лишь скотиной, предназначенной на убой, посаженным на цепь существом, цена которому — несколько мелких монет. Робин понимала, что этим зверям ничего не стоит поразвлечься с ней или же бросить у дороги с пулей в виске в случае малейшего сопротивления, поэтому молчала и беспрекословно повиновалась любому приказу или жесту. Увязая в грязи, караван медленно продвигался на восток. Невольников заставили нести собственные припасы и снаряжение, также ставшие добычей работорговцев.
До моря оказалось ближе, чем рассчитывала Робин. Издалека веял соленый ветерок, а ближе к ночи запахло древесным дымом и в нос ударило хорошо знакомое зловоние запертых в неволе людей. Впереди мерцал огонек костра, тускло освещая наводящие ужас очертания бараков.
Дорога снова шла вдоль темных, обмазанных глиной частоколов. С той стороны доносилось душераздирающее горестное пение: потерявшие надежду пленники пели о земле, которой никогда больше не увидят.
Впереди показалось небольшое открытое пространство, окруженное бараками. На утоптанной глинистой земле возвышался помост из грубо оструганных досок. Его назначение стало ясно, когда одного из носильщиков втащили по ступенькам и выставили в центре, а в костры по сторонам площадки подбросили сухих дров. Помост служил аукционной площадкой, и похоже было, что торги состоятся немедленно.
Главным здесь был чистокровный португалец, маленький человечек, похожий на злобного гнома, с морщинистым загорелым лицом, добродушной улыбкой и немигающими змеиными глазами. Его изящно скроенные куртку и брюки дополняли щегольские сапоги и пояс из тисненой иберийской кожи с массивной серебряной пряжкой. За поясом была заткнута пара дорогих пистолетов, на маленькой голове, как у истинного португальского идальго, красовалась широкополая шляпа с плоской тульей.
Перед тем как взобраться на помост, он небрежным тычком в спину отослал одного из слуг к деревянному резному барабану, стоявшему на краю площади. Слуга неистово замолотил палочками, призывая покупателей на торг. Его голый торс, озаренный пламенем костров, блестел от пота и дождя.
Откликаясь на тревожный ускоряющийся ритм, из тени деревьев и жилых хижин, стоявших позади бараков, стали выходить люди. Некоторые, оторванные от застолья, шли рука об руку, размахивая бутылками рома и распевая пьяными голосами, другие шли молча, поодиночке. Люди окружили помост.
В толпе были представлены все оттенки кожи, какие только можно себе представить: иссиня‑черный, коричневый, желтый, совершенно белый, как брюхо дохлой акулы. Черты лица попадались африканские и арабские, азиатские и европейские. Даже одежда являла собой величайшее разнообразие — от спадающих складками аравийских бурнусов до поблекшей роскоши вышитых курток и высоких сапог. Общим было лишь одно: ястребиная цепкость свирепых глаз и безжалостные расчетливые лица.
