Паланкин раскачивался в медленном гипнотическом ритме. Его окружало кольцо женщин в белых вуалях, которые несли лампады, подбрасывая в них уголь крошечными серебряными ложечками. Сладкие струйки ароматного дыма ласкали мои щеки и проникали в ноздри. Женщины пели, ступая босиком по тропе Господней.
Толпы разрослись, и на улицах не осталось ни одного свободного места. Вокруг нас словно текла людская река.
Солнце ползло по небосводу быстрее, чем фреска двигалась по улицам. Вскоре город окутала удушающая жара. Паланкин был сделан из цельного дуба и украшен тысячами фунтов серебра; шестнадцати седовласым носильщикам приходилось нелегко. С их лиц стекал пот, пропитывая одежду. Один из них зашатался, уже почти теряя сознание, но не желал освобождать почетное место. Его поддержали, утерли лоб.
Центральная площадь была заполнена людьми от стены к стене; все стояли на цыпочках, чтобы получше все рассмотреть. Их присутствие было осязаемым, материальным, как каменная набережная, вдоль которой текла река. Мы подошли к краю цветочных панно, выложенных на мостовой между толпами. Несмотря на бурлящую людскую массу, поджидающую появления фрески, картины были в целости и сохранности. Но после того, как носильщики прошли мимо, не осталось ни единого цветка, чтобы засвидетельствовать кропотливый ночной труд.
Давка становилась все сильнее, и вскоре даже носильщики с трудом протискивались сквозь толпу. Мы с Велби решили сбежать в то здание, что обнаружили накануне. Оно было всего в пятидесяти футах, но в данной ситуации – все равно что в пяти милях. Сперва я держала камеру перед собой на вытянутых руках и непрерывно бормотала извинения, пытаясь пробить себе дорогу. Теперь я поняла, что чувствует зубная паста, когда ее выдавливают из тюбика. Продвинувшись на двадцать футов, я застряла намертво. В последней отчаянной попытке вырваться на свободу я пригнулась и проползла под частоколом ног, по-прежнему выкрикивая извинения и периодически вставая на ноги, как суслик – на задние лапки, чтобы определить свое местонахождение. Но даже это вскоре стало невозможным. Я оказалась зажатой между телами зрителей, неспособная пошевелить ни плечом, ни пальцем ноги; колени, бедра, груди, локти соседей были плотно прижаты ко мне. Какая-то женщина потеряла сознание. Но упасть она не имела никакой возможности. Постепенно мы образовали единый живой сплав: наши дыхания синхронизировались, и когда один выдыхал – у другого как раз освобождалось место для вдоха. В данный момент нас объединяла не столько вера, сколько местонахождение.
Безразличная к нашим страданиям фреска двигалась все дальше по улицам города.
На балконе пятого этажа было полно европейцев и богатых лименьос, наблюдавших за процессией с наиболее выгодного ракурса. С такой высоты площадь казалась пестрым ковром булавочных головок, которые на самом деле были головами людей. Маленький бело-фиолетовый островок двигался прямо по цветочным картинам. Музыка была почти не слышна; аромат благовоний еле различим в воздухе.
– Вы бы посмотрели, как там внизу, – обратилась я к паре англичан, которые стояли рядом. И предложила им свой пропуск, по которому их бы пустили к паланкину.
Но женщина отреагировала так, будто я пыталась всучить ей одеяло, под которым спал больной оспой.
– Да кто в своем уме туда полезет? – воскликнула она, глядя на толпу поверх балконных перил. – Там же настоящая давка!
Я вспомнила, как ступала по мокрым опилкам босыми ногами, как облака ароматного дыма окутывали меня шелковым покрывалом. Теперь, почуяв этот запах, я буду каждый раз снова возвращаться сюда.
Я предложила свой пропуск еще нескольким людям на балконе, но никто им не заинтересовался. Как жаль, что мне уже не найти тех старушек, что сидели со мной в холодной предрассветной темноте и из чьих глаз потекли слезы, когда они впервые увидели фреску.
Христос Чудотворец медленно завернул за угол и исчез.
ГЛАВА 14
Манго в прибое
Путевые заметки: «Никогда не гуляйте в одиночестве по боливийскому захолустью, особенно если с собой у вас нет ничего, кроме колокольчика».
Я шла по колено в песке, глядя на горизонт, плывущий и пляшущий перед глазами. Рикардо, он же Путник, шел по этой тропе почти пять месяцев. Как ему удавалось находить пищу и воду в пустыне? То, что казалось мне всего лишь торжеством личной дисциплины и упорства – вроде похода по тропе через Аппалачи, – на деле, должно быть, было куда более опасным опытом выживания в пустыне.
– Это правда, – признался он, когда я вернулась в машину.
Мы ехали по южному берегу Лимы, чтобы взглянуть на те места, где он когда-то прошел. Я взяла напрокат дорогой джип, но бензобак у него тек, как сито. Мы выехали в пять утра, у меня слипались глаза, а в голове был туман, но рассказы Рикардо о путешествиях мигом меня растормошили. У него был удивительный талант рассказчика.
– Один раз, – поведал мне он, – я чуть не умер. Я знал, что впереди длинный пустынный отрезок пути, и спросил у местных рыбаков, далеко ли до следующего источника воды. «Семьдесят пять километров», – сказали они. Я решил, что успею меньше чем за три дня. Когда же, наконец, я достал карту и увидел, что путь вдвое дольше, было уже поздно поворачивать назад. Я просто смирился и пошел дальше.
Он вдруг улыбнулся.
– На полпути я вдруг увидел в прибое спелое манго. Чуть позже нашел морковку – гладкую, без единого пятнышка. Это было чудо.
К полудню мы приехали в Наску и притормозили у пыльного хостела на въезде в город. Рикардо предупреждал о том, как опасно путешествовать по пустыне на автомобиле в одиночку, поэтому мы договорились встретиться с Лучо, хозяином джипа, и продолжить путь в тандеме. Лучо был владельцем компании, организовывающей приключенческий треккинг, и надеялся открыть этот маршрут для туристов, путешествующих на джипах. Рикардо нужно было вернуться в некоторые места, где он прошел пешком, и уточнить факты для второго издания своей книги. Мне же хотелось понаблюдать за дикой природой в отдаленных прибрежных зонах и посетить Пуэрто-Инка – единственные руины, сохранившиеся в этой части побережья.
Но сперва нам надо было починить джип. Маленькая протечка обернулась бензиновым ручейком. Лучо полез под колесо, снял маслосборник и водрузил на его место кусочек чего-то, подозрительно напоминающего жвачку. Мы как раз загружали вещи в машину, когда Рикардо заметил вторую лужицу непосредственно под двигателем. Масло? Мы достали фильтр. Тот был блестящим, влажным, без единого повреждения. Я обмакнула палец в лужу. Рабочая жидкость. Мотор сгорел.
Лучо поехал в ближайший город в поисках запчастей, а мы остались ждать.
От жары даже москиты разомлели и летали, как в замедленной съемке, однако мы и сами слишком обмякли, чтобы воспользоваться их нерасторопностью. Мое мокрое белье, развешанное на ближайшем кусте, сохло на глазах. Мы таяли, как шоколад, лежа в полотняных шезлонгах.
Я приставала к Рикардо, пока тот не поддался моим уговорам и не рассказал о том времени, которое он провел в Боливии в обществе монаха-трапписта.
– День Страстной пятницы в боливийских Андах имеет совсем другой, специфический смысл, – начал он. – Местные верят, что, поскольку Христос вроде как временно умер, люди могут делать что хотят и не нести ответственности за это. Однажды я видел, как деревенские жители в Страстную пятницу поймали человека, укравшего овцу, и разрезали его на сто пятьдесят кусков. – Он на секунду замолк. – Жестокое правосудие в жестоком краю. Когда я жил в монастыре, то любил гулять в одиночестве по ночам, порой до рассвета. Как-то раз я решил исследовать руины довольно далеко от монастыря. Взял с собой лишь лопату и старый колокольчик, мой талисман. Я был одет, как полагается монаху, в простое белое одеяние, и, – он потер подбородок, – у меня была борода. На полпути я остановился переночевать в доме старой монахини, которая держала приют. Почти сразу после моего ухода у нее заболел живот, началась рвота. Через два дня она умерла, – Он замолчал, а потом вдруг спросил: – Знаешь, что такое карасири?
