В 1893 году в своем сельском домике в глубине старого парка умер Гуно…
На тихом кладбище в Сен-Клу есть и русские могилы. Конечно, их меньше, чем в «русском» Ванве, в Медоне или Булонь-Бийанкуре, но как не помянуть похороненную здесь в 1928 году княгиню Марию Клавдиевну Тенишеву, художницу, щедрую меценатку, неуемной энергии русскую деятельницу и коллекционершу, женщину, одаренную множеством талантов и не зарывшую их в землю. После первого, очень скоро распавшегося раннего брака она уехала в Париж, где училась пению (и даже выступала на профессиональной сцене), занималась рисованием (и занятия эти продолжила, вернувшись в Петербург, – у Я. Гоголинского и И. Репина), потом снова в Париже брала уроки и посещала академию. А когда в 1892 году она вышла замуж за князя Н. Тенишева (несмотря на молодой возраст, всего лишь 25 лет, это был уже второй брак), тут уж деятельность ее получила достойный размах. В своем петербургском доме на Галерной она открыла студию живописи и рисунка, которой руководил Репин и в которой учились Билибин, Чехонин, Серебрякова. Такую же школу при участии Репина она открыла в Смоленске (в городе, который десять лет спустя сделал ее своей почетной гражданкой, что, конечно, не избавило ее от судьбы изгнанницы). Имя Тенишевой связано с возрождением русских промыслов (трагически увядавших в конце века). Она открывала ремесленные училища, школы, гимназии (среди «тенишевцев» были и О. Мандельштам, и В.В. Набоков). М.К. Тенишева купила имение Талашкино и хутор Фленово в Смоленской области, где создала центры художественных промыслов, открыла учебные мастерские, в которых работали и Поленов, и Васнецов, и Врубель, и Коровин, и Серов, и Н. Рерих, и П. Трубецкой. В Москве у нее был свой особый магазин изделий промысла, а в Талашкине силами ее сотрудников сооружен был знаменитый «Теремок». Во Фленове же она построила Святодуховский храм, где все росписи и мозаики изготовил Рерих. И как будто всего этого было мало, она собрала потрясающую коллекцию акварелей (отбор и систематизацию работ она доверила А. Бенуа), и когда готовился к открытию Русский музей в Петербурге, она подарила ему 500 работ. Без нее не обошлись создание дягилевского «Мира искусства», организация выставок «Мира искусства» в Петербурге (в 1899) и в Париже (в 1906).
М.К. Тенишева и сама выставляла в Париже свою богатейшую коллекцию произведений русского народного творчества, которая составила позднее основу музея в Смоленске.
Она серьезно занималась искусством эмали и инкрустации, выставляла свои работы за границей, где получила немало наград, занималась исследованиями в области старинной эмали и защитила докторскую диссертацию об эмали и инкрустации…
Нужны ли были такие люди «новой России»? Похоже, что нет… В 1918 году она поселилась с дочерью и кузиной в Вокрессоне, на версальской дороге, и, конечно, работала, не опуская рук. Открыла школу-мастерскую для эмигрантских детей, участвовала в выставках, проводила у себя вечера воспоминаний (русским было что вспоминать!). Во Франции вышли ее записки и памятный альбом «Храм Святого Духа в Талашкине».
«Это была одна из самых незаурядных женщин, с которыми пришлось мне в жизни встретиться, – вспоминал в своей мемуарной книге кн. С. Щербатов. – Неустойчивого и даже несколько взбалмошного нрава (ее собственные записки об этом немало свидетельствуют. – Б.Н.), широко образованная и начитанная, властолюбивая, с большими запросами и, безусловно, с искренней любовью к искусству, она была не только выдающейся меценаткой… помогавшей щедро художникам, но и крупной общественной деятельницей и, кроме всего этого, серьезной работницей в искусстве в очень специальной области» (речь идет об эмали, над секретами которой Тенишева и «билась годами в своей лаборатории». – Б.Н.).
Не разделяя того «псевдорусского, национального направления», которым увлекались и в Талашкине, и в Абрамцеве, кн. Щербатов с восхищением пишет об энергии этой замечательной женщины и ее преданности избранному ею жанру в искусстве:
«Серьезное и любовное отношение к своей сложной работе этой блиставшей своими туалетами, своей нарядной внешностью, своими выездами [дамы] – в то время, как она в качестве супруги комиссара русского отдела на международной Парижской выставке принимала весь Париж в своем отеле, – было весьма почтенно и не носило никакого любительского характера. За свои заслуги перед искусством она была избрана почетным членом Общества Осеннего Салона».
На смерть М.К. Тенишевой откликнулись за рубежом многие изгнанники – Кондаков, Билибин, Львов, Репин… У нищавшей же России были тогда другие печали…
…Когда я гулял по Сен-Клу в эти последние (наверно, за всю мою жизнь последние) дни своей «штатной» работы и перебирал в памяти все минувшие беды этих мест, эпизод моего собственного, не замедлившего последовать увольнения из небоскреба с темными окнами и изгнания из конторы Сен-Клу начинал мне казаться событием совершенно ничтожным. Посещение же исторического музея Сен-Клу помогло мне поставить это увольнение в должную историческую перспективу, однако окончательно успокоил меня лишь плеск воды у знаменитых каскадов здешнего парка. Известно, что шум водопадов и ручьев положительно действует на нашу нервную систему. Мудрые таджикские старики из горных селений устраивают в безмолвных этих горах крошечный водопад – новардон – близ чайханы. Под его шум спокойнее думать о смерти. Милейший поэт Василий Андреевич Жуковский, склонившись однажды к водопаду в немецком курортном городке, понял, как ничтожна одна-единственная капелька, наша жизнь, в потоке быстротекущей жизни немолчного водопада.
Эту благотворную роль недвижных бассейнов, а также падающей воды, играющих водных струй и фонтанов знали еще древние римляне. Они и передали это знание потомкам своим, итальянцам. Те из вас, кому доводилось бывать на кардинальской вилле в Тиволи, близ Рима, имели случай убедиться, что отцы церкви тоже высоко ценили фонтаны. Такой фонтанной изощренности, как на вилле Эсте в Тиволи, мне лично не доводилось видеть нигде.
Мария Медичи, подарившая некогда местечко Сен-Клу архиепископу Парижскому Жану-Франсуа Гонди, ссудила ему и вывезенных ею из родной Флоренции фонтанных мастеров братьев Франчини. Однако подлинное устройство каскадов и сада предпринял уже во второй половине XVII века герцог Филипп Орлеанский, и плоды его трудов (а также, конечно, творения его мастеров, вроде Андре Ле Нотра или Жюля Ардуэн-Мансара) живы и по сей день. Конечно, по протяженности своей здешняя система каналов, питающих каскады и пруды, уступает версальской системе, имеющей протяженность 250 километров, но и в парке Сен-Клу система тоже солидная – 45 километров. Но самое поразительное, что все это, и фонтаны, и струя водомета, вылетающая на 30 метров в высоту, – все это работает за счет естественного тяготения, благодаря сорокаметровому перепаду в высотах берега и парка. И, на наше счастье, из двадцати четырех бассейнов, фонтанов и каскадов XVII века двадцать действуют еще и сегодня. Конечно, воду, как и триста лет назад, приходится экономить, а все же нынешнее Управление фонтанов Версаля, Марли и Сен-Клу привело в действие всю систему, и теперь в воскресные дни июня под музыку Люлли, Куперена, Делаланда и Шарпантье вдруг оживают старинные каскады, фонтаны и водометы. Причем мастерам удается сохранять всю старинную технику, никаких новшеств – никакой подкачки, никакого бетона: земное притяжение, глина, свинец…
Проходя по парковой аллее Тийе, можно увидеть справа верхнюю цепочку каскадов, сооруженных в 1667 году Ле Нотром, а слева – нижние каскады, устроенные на 30 лет позже Мансаром. Герцог Людовик Орлеанский заказал еще позднее, в 1734-м, статуи, символизирующие Сену и Марну. Внизу, у большого каскада, раскинулась эспланада, на которой обычно проводят местные праздники. Эспланада тянется до Севрской решетки и знаменитой Севрской мануфактуры. Но и в самом Сен-Клу в течение столетия, начиная с 1677 года, тоже производили знаменитый здешний фарфор, который славился высоким качеством, своей прозрачностью, своим декором – синими камеями, позолотой и полихромным узором.
Прогуливаясь от бассейна Подковы по аллее Мали, можно выйти к павильону Бретёй, а по аллее Балюстрады можно выйти к террасе Фонаря. Она расположена на почти стометровой высоте, и с нее виден весь (а может, почти весь) Париж. Что до фонаря, то он там действительно был. Он назывался Фонарь Демосфена, и сооружение это представляло собой копию подобного же афинского памятника. Когда фонарь был зажжен, парижане знали, что император в тот вечер в Сен-Клу. Император считал, что подданные его должны пристально следить за высочайшими перемещениями и знать, что император-отец не спит, что он день и ночь думает об их благополучии (как сформулировал это позднее какой-то поэт-подхалим: «заботится Сталин в Кремле»), а не ласкает очередную даму (притом за казенный счет)…
