И все же новоселье состоялось, как было обещано, через три года – 25 июля 1847 года. Гости увидели невероятное строение – ренессансный замок, украшенный вдобавок всем, что могло измыслить игривое воображение Дюма (на фасадах, кроме медальонов, были усложненные капители и гротескные маскероны, щиты и гербы, химеры и канделябры…). Еще больше чудес ждало гостей внутри замка… Все чудеса венчала мавританская комната. Рассказывали, как, путешествуя по Алжиру, Дюма заглянул в Тунис, и там, в гостях у местного бея, он увидел двух местных скульпторов, покрывавших узорной резьбой будущее надгробие бея. Красноречивый французский писатель смог убедить бея, что украшать еще при его жизни комнату в его замке – дело более срочное, чем украшение вечной могилы, и, вняв резонам парижского гостя, Его Высочество отпустил своих мастеров на берег Сены, где они покрыли узорной резьбой «мавританский салон» (восстановленный недавно благодаря великодушию и щедрости короля Марокко, ныне, увы, покойного).
В день новоселья гости бродили по саду среди многочисленных слуг, один из которых был приставлен к наблюдению за гусеницами, другой обслуживал вольеры с хищниками. В парке были обезьяны, собаки, попугаи, златохвостый фазан и ястреб из Туниса…
Вместо полусотни гостей, приглашенных на обед, пришло человек шестьсот, и гости были в восторге от всего, что им довелось увидеть. Но в самый бешеный восторг (смешанный с завистью к счастливому собрату) пришел Бальзак, всю жизнь мечтавший о такой вот безвкусной демонстрации богатства (любой ценой). «Это столь же прекрасно украшено, как портал Ане, – восклицал Бальзак, – это воистину дача времен Людовика XV, однако построенная в стиле Людовика XIII и украшенная в стиле ренессанса». Теми же упоением и завистью звучит письмо Бальзака Эвелине Ганской (на которую и была вся надежда гения стать наконец богатым):
«Ах, «Монте-Кристо» – это одно из самых прелестных безумств в истории, самая царственная бонбоньерка на свете. Дюма израсходовал уже 400 000 франков, и ему нужно еще 100 000, чтобы закончить замок… Если бы вы увидели этот замок, вы бы тоже пришли в восторг от него…»
В общем, Бальзак в восторге от нелепого стиля и самой этой затеи, но считает, что простака Дюма облапошили (суммы были названы огромные, но, как легко понять, гордый хозяин, сообщая их гостям, удваивал их или утраивал).
Встречаются, впрочем, в мемуарной литературе и более здравые описания тогдашнего интерьера «замка». Вот что сообщает о нем де Мерикур:
«Здесь было нагромождение полотен, статуй, булевской мебели, каких-то странных и редких предметов, кучами сваленных на первом этаже. Было слишком много скульптур и чрезмерное изобилие слепков. В ущерб вкусу царило чванство. Все эти роскошь и блеск не имели никаких признаков аристократизма, о котором они были призваны свидетельствовать. Дух богемы витал над этой роскошью, а экстравагантные нравы театральных кулис определяли самый этикет этого замка».
Повыше замка Дюма приказал возвести «готическую постройку», которую назвал «замок Иф» (биограф Дюма А. Моруа сравнивал ее с игрушечной оборонительной башней). Вокруг башенки рокотали крошечные водопады, а на фасаде ее были начертаны названия всех романов, подписанных Дюма (нечто подобное учинила, помнится, на могиле мужа-сценариста в Старом Крыму одна овдовевшая русская поэтесса: «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году» и т. д.).
Итак, Дюма водворился наконец в своем «тихом уголке», в замке своей мечты, и сел за работу. Он работал в странной башенке «замок Иф» с остервенением, а по замку и парку бродили какие-то знакомые, полузнакомые и вовсе незнакомые люди (друзья каких-то его друзей или случайных знакомых). Эти люди не только поселялись в гостях, но и беспечно кормились за счет хозяина, в результате чего он имел репутацию щедрого (или «самого щедрого») француза. Между тем денежные его дела были в плачевном состоянии. Исторический театр, который в 1845 году он открыл в Сен-Жермен-ан-Лэ, приносил одни только убытки и стал, вероятно, главной причиной его разорения. Не улучшила ситуацию и привычка Дюма жениться на молоденьких актрисах (всякая новая была еще моложе прежней). Одна из них, Ида Ферье, совершенно разорила великого человека при разводе. Кредиторы теперь ходили за ним толпой, и, хотя он ухитрялся, конечно, им не платить, положение его становилось все более затруднительным. В 1849 году имение и замок «Монте-Кристо» уже были проданы с молотка за 30 000 франков, хотя Дюма всадил в них, наверное, тысяч двести…
Поездка в Бельгию, долгое путешествие по России, а потом и по Италии избавили Дюма на время от вездесущих кредиторов. Взрослый его сын попрекал его сменой актрисочек и умножением долгов, но все же он любил своего неуемного отца и опекал его. Жорж Занд, опоздав стать любовницей Дюма-младшего, взяла на себя роль «маменьки» и советчицы и призывала «сына» терпеть положение, при котором ему приходится быть «отцом своего отца», ибо «все проходит, юность, страсти, иллюзии и жажда жизни. Одно остается – сердечная прямота, она не старится, а напротив, сердце становится моложе и сильнее в шестьдесят лет, чем в тридцать, когда ему дают поблажки».
Кончилось тем, что, измученный, разоренный и почти уже парализованный, Дюма приехал в сентябре 1870 года в Дьепп к сыну и сказал: «Приехал к тебе умирать». Он был окружен здесь заботой и покинул наш мир тщеславия и суеты три месяца спустя, 5 декабря 1870 года. Конечно, умирающий был в долгах, как в шелках, но на сей раз не бранил сына, как бывало, за дурную привычку отдавать долги. Он, напротив, намекнул, что он еще не до конца разорен, что ему что-то кто-то должен, что у них есть какие-то «тайные расчеты» с его соавтором Маке. Сын не слишком верил этим стыдливо пробормотанным намекам, но, сообщая Маке в письме печальную весть о смерти отца, упомянул о «тайных расчетах». Маке заверил сына, что ни о каких «тайных расчетах» и речь идти не могла, и добавил несколько слов, внушающих доверие:
«Откровенно говоря, дорогой Александр, уж Вы-то лучше, чем кто бы то ни было, знаете, сколько труда, таланта и самоотверженности отдал я Вашему отцу в нашей грандиозной работе, которая поглотила и мое состояние, и престиж моего имени. Так вот знайте, что мои деликатность и щедрость шли еще дальше. Знайте, что между мной и Вашим отцом никогда не было споров из-за денег, а если уж мы стали бы подбивать итоги, я мог бы потребовать недоданные мне полмиллиона.
Вы со всей деликатностью попросили написать Вам правду. Так вот она – от всего сердца. Заверяю Вас в старой и верной привязанности. О. Маке».
Прежние благородные жесты Маке подтверждают искренность этого письма (так что, может, напрасно французы отождествляют себя с бессовестным приживальщиком Портосом и растратчиком Великим Дюма. Я бы на их месте признался в благородном сходстве с экономным и трудолюбивым Маке).
После смерти Дюма-отца написанные им (или просто подписанные им) многочисленные романы продолжали свое победоносное странствие по свету, и, конечно, читающие русские подростки знали их даже лучше, чем французские. При всеобщей демократизации вкусов они стали выглядеть даже вполне солидно, эти легковесные, как бы «исторические» романы, приятно выделяясь на фоне вовсе уж непотребного нынешнего чтива. И сами эти романы, и жизненная история их автора-подрядчика, конечно же, льстят современному французу, который хотел бы походить на лихого, щедрого д’Артаньяна или на веселого трудолюбца-прохиндея Дюма-отца. Помню самое первое свое путешествие с группой парижан по городам и весям любимой моей Средней Азии. Когда автобус подруливал к очередной гостинице, мужчины старались ускользнуть со своей легкой сумкой, чтобы не пришлось помогать дамам выгружать их чемоданы с платьями (так же как они старались первыми занять лучшие места в автобусе при отъезде). И тогда мы с шофером-узбеком (тоже читавшим «Мушкетеров» в детстве) и с узбечкой-переводчицей кричали: «Господа, есть ли среди вас мушкетеры?» И случалось, что один-два парижских клерка возвращались к автобусу и со страданием на лице подавали руку дамам, соглашаясь, что да, они и есть потомки мушкетеров короля… А сколько раз доводилось мне слышать горестно-комический вздох из уст здешних «русских жен»: «Я-то думала, он мушкетер, такие же усики, а он все считает и считает сантимы по вечерам…» Не будем придирчивы, он тоже что-нибудь не то думал, когда взвалил на себя «русский брак». Может, он видел фильм «Мишель Строгов» или слышал про Анну Каренину… Впрочем, браки ведь заключаются на небесах или в аду. Так или иначе, француз охотнее считает себя потомком Великого Александра Дюма и д’Артаньяна, чем родственником подследственного Ролана Дюма и потомком Гобсека. А оттого нельзя было дать погибнуть нелепому замковому детищу Великого Дюма, приводившему в такой восторг безвкусного Бальзака. И замок спасли. Он долго переходил из рук в руки, пока не объединились несколько местных сельсоветов и не выкупили это имение Великого Дюма. Потом начался долгий процесс реставрации. Оказалось, что марокканский король Хасан II был пылким поклонником Дюма: он прислал деньги и мастеров, чтобы спасти мавританский салон. Помаленьку восстановили и прочее. «Ассоциация друзей Дюма» водит теперь по замку экскурсии по субботам и воскресеньям (надо только заранее созвониться с мэрией), поскольку в замке «Монте-Кристо» открыт музей Дюма. Не одного, а трех, нет, даже четырех Дюма, чьи жизни похожи на приключенческие романы. Начать с бравого артиллериста Александра Дюма-Дави де ла Пайетери, которого нелегкая понесла из родового замка Бельвиль-ан-Ко, что в Нормандии, на далекий остров Сан-Доминго (Антильские острова), где он купил на мысе Роз какую-то плантацию и, подогретый солнцем, наделал черных детишек своей черной рабыне, которую звали Сесетта. Первым родился (в 1762 году) мальчонка, Тома-Александр, на редкость сообразительный и забавный. Мать умерла, когда ему было всего десять лет, и отец вернулся с мальчиком во Францию (оставив свое потомство слабого пола сиротствовать на острове, как и было тогда принято у плантаторов). Во Франции, в отцовском доме, вольному сыну Антильских островов скоро наскучило. Когда ему исполнилось восемнадцать, отец его женился на своей домоправительнице, и Тома-Александр (он решил в то время называться просто Александром) ушел служить в драгунский полк королевы, а потом примкнул к Революции. «Цветной» вояка отличился в боях, поразительно быстро дослужился до чина полковника и в 1792 году женился на дочери состоятельного и знатного обитателя Виллер-Котре Марии-Луизе Лабуре. Вскоре после женитьбы он вынужден был оставить беременную жену и вернуться в полк. Теперь он воевал уже под знаменами Директории и под предводительством славного Бонапарта – в Египте, а потом в Италии. Повздорив с великим Бонапартом, он попал в тюрьму, а потом подал в отставку, и будущий небожитель-император так и не простил ему этой «измены». Без копейки в кармане, измученный лишениями, генерал вернулся к жене и тут совершил главный подвиг своей жизни, возвысивший его в глазах мачехи Франции, – зачал сына, который родился 24 июля 1802 года и был назван вполне оригинально – Александр. Жила семья в небольшом замке близ Виллер-Котре и даже имела слуг, но скучающий генерал-мулат, которого всемогущий Бонапарт даже отказался принять, протянул недолго. Когда он умер, его квартерону-сыну было только четыре года, так что растила его матушка. Подросток был необузданного нрава, любил бродить по лесам, но позднее пристрастился читать Шекспира и мало-помалу стал ощущать себя драматургом. Когда ему было четырнадцать, мать отдала его в клерки к нотариусу, так что писал он красиво. Восемнадцати лет от роду он побывал в Париже, сходил в «Комеди Франсез», увидел игру Тальма в «Сулле» и, вернувшись в родной городок, понял, что жить можно только в Париже. Туда он и направил свои стопы в надежде, что былые однополчане отца ему помогут найти работу. И в самом деле, один из старичков, растроганный воспоминаниями, решил ему помочь, но не знал, куда можно пристроить малообразованного юношу-провинциала. Обнаружив случайно, что у мальца великолепный почерк, генерал-благодетель и пристроил его одним из низкооплачиваемых писцов (впрочем, сто франков в месяц показались тому целым состоянием) в канцелярию герцога Орлеанского (будущего короля Луи-Филиппа). Молодой провинциал снял комнатку напротив Итальянского театра, в свободное время читал, ходил в театр, мечтал об актрисах и крутил романы с белошвейками. Одной из них он и подарил мальчика-младенца, который, как все подобные нежданные плоды загородных прогулок по медонским гротам, был записан сыном от неизвестного отца и даже неизвестной матери. Жил он, впрочем, с матерью и в унизительности своего социального положения почерпнул на будущее пылкое чувство протеста против современной морали, которое пригодилось ему в творчестве (ибо, названный по традиции Александром, он и стал со временем писателем-моралистом Александром Дюма-сыном). Что до Дюма-отца, то он не только читал книги и ходил в театр, но еще и писал драмы. Первая его драма ушла в корзину, но второй, написанной в прозе (что-то там было про Генриха III), он сумел соблазнить какой-то из театров и накануне постановки набрался наглости и пошел приглашать на премьеру самого герцога Орлеанского. Возможно, герцога позабавила эта наглость юного клерка, ибо он объяснил вполне деликатно, что он, увы, пригласил в этот час на обед несколько принцесс и принцев, так что увидеть драму про Генриха не сумеет. И тут находчивый провинциал сказал, что он задержит спектакль и дождется, пока высокие гости переварят пищу. Герцогу мысль угостить гостей творением своего клерка показалась забавной, и он велел заказать ему всю галерею в театре. Какой еще из начинающих драматургов мог бы мечтать о таком цветнике в галерее! Так нищий 27-летний, вполне малообразованный провинциал победил театральный Париж и стал знаменитым драматургом. Конечно, у него была драматургическая жилка, и, конечно, он научился лепить драмы по тогдашнему образцу, но таких, как он, было много, а удача пришла к одному, и эти незаурядные находчивость, и талант саморекламы, и дерзость проявил один… Признайте – достоин…
