«Волнение генерала Игнатьева казалось поистине трогательным. Поскольку он был теперь у себя на родине, он выполнял роль хозяина дома и расплачивался за угощение. Всем начальникам он сообщает, что он был когда-то граф и генерал и вот впервые возвращается на родину. Это немедленно производит впечатление. Большевистские чиновники бросаются в его объятия и целуют его в обе щеки. Нас охватывает фотографическая лихорадка, и со всех сторон щелкают камеры…
…Три странного вида личности едут в соседнем вагоне. Кондуктор шепчет нам на ухо, что они из ГПУ. Интересно, не должны ли они наблюдать за нами? Игнатьев сидит с ними и пьет с ними водку, ему нет дела, кто они, хоть были бы они сами дьяволы, лишь бы они были его соотечественники. Они вместе обсуждают вопросы политики и горько упрекают французов, отказавших предоставить займ России. На каждой остановке мы выходим из вагона и без запрета пользуемся фотоаппаратами…
…с генералом Игнатьевым произошла в ходе нашего путешествия странная метаморфоза. На наших глазах он из обходительного западного дипломата, дамского угодника превратился в грубого, неотесанного человека, настоящего mujik, который смотрел на нас, людей Запада, с явной антипатией и отвращением. Когда наше судно в поездке по Черному морю стало опасно крениться на борт – у него сломался штурвал – и дельфины прыгали за кормой, Игнатьев сел за рояль, стал играть и петь старые народные песни, развлекая попутчиков, которые столпились вокруг него, подпевая ему и подыгрывая на гитарах. В его белой рубахе его можно было принять только за mujik. Он отбросил последние остатки европейских манер и что-то оскорбительно бурчал в ответ, когда к нему обращались с просьбой. Как от переводчика от него теперь было немного толку, но я редко встречал более счастливого человека. Он посетил свое бывшее имение, ныне превращенное в «кольхоз», и был рад обнаружить там своего старого камердинера, который оставался в доме за сторожа. Они упали друг другу в объятия. Я вообще думаю, что главная черта русских людей, независимо от их классовой принадлежности, это их глубокий и пылкий патриотизм, их привязанность к земле, с которой они ощущают род мистической связи…»
О чем бы ни писать, лишь бы писать, отчитываться в командировке надо… Из рассказов графа Кароли о роскошном туристическом путешествии по Днепру и Волге, по Крыму, Аджарии, Грузии, Военно-Грузинской дороге и Азербайджану трудно уяснить, что же понял в этой поездке коминтерновский граф… Да, есть и беспризорники, и суд над матросами-«вредителями» на черноморском судне, и намек на жестокость репрессий, и споры иностранцев о методах коллективизации. Ну да, уже можно было спорить, ибо сам Вождь заговорил вскоре о «головокружении от успехов», а успехи были несомненными – в краткий срок было убито голодом под шесть миллионов крестьян, остальные посажены, сосланы, до смерти запуганы и превращены в рабов… У слабонервных иностранцев могло начаться головокружение, их и должны были успокоить по возвращении туристы месье Вожеля. Понятно, что написал коминтерновский граф все, что надо. Из наблюдений, которыми он особо гордился, и было, вероятно, это тонкое наблюдение над мужицкой сущностью черноземных русских графьев и их мистической (по Толстому и Достоевскому) связи с землей-матушкой и «мутер» Волгой. Но главную заслугу в создании этого французско-венгерского психологического этюда надо все же приписать самому грубияну-графу А.А. Игнатьеву. Потому что простецкий граф-mujik Игнатьев был не простой человек, он был большой артист и, если надо, он мог бы всех героев горьковской пьесы «На дне» разыграть перед презираемой им глупенькой публикой. Ибо на самом деле все происходило вовсе не так, как это представлялось или хотел представить это граф Кароли читателю своих мемуаров, ибо он тоже был, вероятно, человек не простой, этот старенький граф-коммунист, нормальный «даблтфинк» («двоемысл»). Несколько ближе к реально происходившему стоят намеки, рассыпанные в мемуарах второго фезандрийского графа, советского разведчика графа А.А. Игнатьева, граф возглавлял от лица ГПУ группу «пилигримов» Вожеля, он наблюдал за ней, осуществляя надзор за ее физическим (на счастье, никого не пришлось травить) и моральным (тут был прокол) состоянием. Обратимся к знаменитым мемуарам графа А.А. Игнатьева (только не к новому, обрезанному изданию Захарова, а к оригинальному, довоенному). В заключительной части мемуаров граф А. Игнатьев и самую идею дорогостоящего пропагандистского путешествия фезандрийских «попутчиков» в Советскую Россию приписывает себе (хотя столь важная поездка, по всей вероятности, была придумана в высоком кабинете шефа ГПУ и Коминтерна Трилиссера или, на худой конец, у Осипа Пятницкого, в Коминтерне, а не в третьестепенном кабинете постпредства):
«Начнешь принимать в своем служебном кабинете и ощутишь тот чуждый, буржуазный мир, который понятия о нас не имел… Я по опыту знал, что бороться с клеветой надо показом, а не рассказом, и с этой целью решил вызвать интерес к поездке в СССР среди оставшихся у нас в Париже немногочисленных друзей, способных смотреть не назад, а вперед.
Одним из таких новаторов… оказался Люсьен Вожель…»
Итак, оставим Трилиссера и Пятницкого, к моменту написания мемуаров они уже были расстреляны и смолчали, но Вожелю эту идею, может, действительно подкинули через А.А. Игнатьева – в мирном воскресном Фезандри. Через рус-ского графа, видимо, шло и оформление документов, и получение денег (и в станционном буфете он, поражая воображение венгерского графа, расплачивался уже из подотчетных сумм). Неудивительно, что в поездке Игнатьев чувствовал себя уверенно. Он был облечен, уполномочен. И за французишками приглядывал. И с коллегами из ГПУ, своими помощниками, мог позволить себе в поезде расслабиться за стаканом водки. Ну может, он чуток переборщил, чуток переиграл и перехамил, так что в собственных мемуарах он это изменение своего статуса передает помягче, поделикатней:
«Не успели мы расположиться в гостинице, как постучали в дверь, и на пороге появился славный молодой человек с двумя большими пакетами в руках.
– С приездом, Алексей Алексеевич, – сказал вошедший, в котором я узнал одного из бывших скромных служащих парижского постпредства (вот вам кабинетишки – а в них главные люди и сидят. – Б.Н.). – По распоряжению начальства, привез вам гостинчики. Французов угостите. – И он стал разворачивать банки с икрой (Как же левым без икры? А что дохляки по всей Украине, дак то ж крестьяне, черная кость, мистическая связь… – Б.Н.), портвейн и яблоки. Принимайте иностранцев, как советский представитель».
Советскому читателю 1941 года не надо было объяснять, кто такой «представитель», какую организацию он представляет и кто у нас в стране главный, кто самый советский и кто на тот день не враг народа наподобие каких-нибудь несознательных крестьян-«кулаков», а кто главный друг нашего народа. Чекист, конечно. И граф испытывает при этих словах сексота (так они назывались) гордость и облегчение:
«С этой минуты, и навсегда, мне стало ясно и легко на душе. И, как когда-то «в строю», шаг стал твердым и уверенным (вот она «метаморфоза», подмеченная вторым графом. – Б.Н.). Я шел в ногу, равнялся по передним (напомню, что все тогдашние передние, увы, были к выходу книги уже расстреляны – и Ягода, и Трилиссер, и Тухачевский, опасно, граф, высовываться… – Б.Н.) и не отставал, как многие из моих бывших друзей, от нашей шагающей исполинскими шагами вперед советской действительности.
С первого же выхода на улицу я понял, что, для того чтобы можно было интересно жить, надо смело сравнивать настоящее с прошлым…
На каждом шагу встречались перемены.
Настоящее выигрывало от сравнения с прошлым, а то из прошлого, что справедливо пощадила революция, стало еще дороже…»
«О чем речь?» – спросите вы. Неважно о чем. Пора «жить интересно»: за этим и фезандриец В. Шухаев (будущий лагерник), и фезандриец С.С. Прокофьев (с женой, будущей лагерницей) уехали… А что стало «еще дороже», так и без того все было слишком дорого для населения в голодной стране (даже хлеб). Однако граф за себя не боится, он уже при деле. При знакомом деле. Не надо думать, что у графа, надзирающего за иностранцами, хотя бы и левыми, всегда легкая жизнь, мол, пей портвешок, ешь икру, путешествуй. Увы, нет. Граф отвечал за идейный и моральный уровень приезжих. Среди туристов мог оказаться «враг», которому не абсолютно все сразу понравится. А графу за него отвечать. Вот, например, был такой срыв в знаменитой поездке:
«Восторгаясь чудной батареей прессов на первом из осмотренных заводов – «Сталинградском тракторном», мы никак не могли подозревать, что среди нас, участников поездки, есть враг, в лице державшего себя несколько особняком французского писателя, Шадурна. Казавшийся поначалу самым пылким энтузиастом всего виденного «в стране чудес», – как сам он именовал СССР, вдруг неожиданно для всех, он прервал путешествие и уехал обратно в Париж, где стал писать о нас всякие пасквили».
