Уехал он сам, или отправил его обратно граф, так или иначе унес он ноги живым-здоровым, этот единственный в группе писатель, которого граф Кароли мягко называет «неврастеником», и то сказать – не у всякого нервы выдержат столько лозунгов, икры и туфты. У прочих, впрочем, нервы выдержали – ели, ездили, восторгались, брызгали восторженной слюной, не слыша трупного запаха. Граф Игнатьев свидетельствует, а он не соврет:
«Все приводило моих спутников в неподдельный восторг…»
Правда, пробитые пулями то тут, то там зеркальные витрины магазинов говорили (в 1930 г. еще говорили. – Б.Н.) об еще не залеченных ранах Гражданской войны, однако… Как не поверить в будущее, историческая перспектива которого уже начертана гением Сталина, и как не преклоняться перед стойкой политикой и мудрой программой большевистской партии и т. д. и т. п.
И вот оно, уж вконец бессовестное, на фоне настоящего людоедства (пожирали тогда от голода младенцев), обнищания и несметной горы трупов:
«Осуществилась заветная мечта крестьянина… Наступил новый важный этап Октябрьской социалистической революции – коллективизация сельского хозяйства».
Пусть вас, впрочем, не удивляет этот уже слегка полузабытый стиль графского сочинения. Судить о стиле подсоветского автора, как говорила злоязычная Зинаида Гиппиус, все равно что судить о мастерстве пианиста, у которого дуло пистолета приставлено к затылку. А граф Игнатьев готовил это сочинение в пору подписания пакта с Гитлером, завершал со помощники, имея целью доказать, что подлая Франция, этот «мир клеветы, злобы и ненависти к моей родине, в котором пришлось прожить столько лет», сама довела бедного Гитлера до крайности, может, и сама на него напала…
Кстати, чем же все-таки провинился писатель-«неврастеник» Шадурн, которого граф спровадил домой? Да больно уж был непоседлив, всем интересовался. Намек на это дает дорожная летопись графа Кароли. В шикарном ресторане, где французам что-то очень долго не несли обед, по соседству, за занавеской гуляла какая-то компания, куда проворно шастали официанты с подносами. Любопытный Шадурн приподнял занавеску и обнаружил, что там на столах фашистские флажки – кормят итальянских фашистов. Как же так, разве СССР не главный борец против фашистов?.. О, неврастеник-писатель, куда ж ты лезешь до срока? Подойдет 1939-й, и вам все что надо расскажут. А еще лет 45 подождешь, разъяснит наконец вашим и нашим историкам бывший советский разведчик В. Резун (Суворов), что и Гитлер Сталину был не помеха, а был, наоборот, до времени очень удобен. Как ледокол, он прокладывал Сталину через Европу путь к господству, оттого не грех было ему и пособить. Но по тем временам для западных интеллигентов надо было, конечно, играть громогласную «антифашистскую» музыку. В Ла Фезандри звучала она в те годы каждое воскресенье.
А Шадурн – что? Пусть скажет спасибо, что живым вернулся (вон левого спутника Андре Жида похоронили в Севастополе – опасные связи, опасные маршруты). А что он там написал, Шадурн, кто ж это читал? Оплевала и задавила его писания вожелевско-мюнценберговская могучая пресса (как оплевали в Париже недавно документальную «Черную книгу коммунизма»). А вот «особый», толстенный фезандрийский отчет о поездке в Страну Счастья (и людоедства), напечатанный в вожелевском «журнале моды» «Вю», вышел неслыханным здесь тиражом в полмиллиона экземпляров. Издание это и поныне называют феноменальным (и поныне опасаясь проанализировать «феномен» и проследить следы финансирования)…
Люсьен Вожель соблазнял Андре Жида московскими льготами, в частности передавал ему приглашение в Москву и предложения хитрой киноорганизации «Межрабпом-Русь». И Вожель, и Мюнценберг опирались на разветвленную заграничную сеть культурно-шпионских «антифашистских» и «миротворческих» организаций, подчиненных, как правило, ГПУ, ГРУ и Коминтерну. К плетению этой сети подключены были Анри Барбюс, Киш, Арагон, Эренбург и энергичные женщины – Майя, Эльза, Мура, Эла, Джози… В эту сеть с готовностью попались старенький Ромен Роллан и прочие «интелло» Запада.
Вожель умел завлекать интеллигентов щедростью. Он издавал, например, альбомы репродукций художника Александра Яковлева (кстати, скорей всего в Ла Фезандри, а не в гостях у таинственного врача, как пишет в своих лживых мемуарах Эльза Триоле, она познакомила Маяковского с юной племянницей Александра Яковлева Татьяной, впоследствии вышедшей замуж за вожелевского худреда Либермана – о, ярмарка невест и вербовщиков, лесная усадьба Ла Фезандри!). Против пения вожелевских сирен не устоял друг Яковлева, талантливый художник Василий Шухаев. Наслушавшись пения фезандрийских сирен, Шухаев вернулся в 1935 году в сталинскую Россию, а в 1937-м уже загремел на десять лет в Магадан, на Колыму. К счастью, он выжил и вместе с другими зэками оформлял там спектакли для магаданского театра, а через тридцать лет – когда уже давно рассосался гадючник Фезандри и холодною «войной за мир» занимались другие агенты, – поселившись в Тбилиси, даже смог писать картины по эскизам счастливого марокканского путешествия 1930 года… В трогательных и наивных воспоминаниях жены Шухаева об их былой парижской жизни можно обнаружить перечень чуть не всего фезандрийского круга агентов, разведчиков, «наивных пропагандистов» сталинских свобод и «возвращенцев»:
«…интересных знакомств было достаточно. Одни были близкими друзьями, с которыми мы виделись каждый день, другие менее близкие… Очень близкие – художники Александр Яковлев, Иван Пуни, Люсьен Вожель – издатель журнала, семья Гальперн. Менее близкие, но достаточно хорошо знакомые – дочь Вожеля Мари-Клод (жена писателя Вайяна-Кутюрье), художники Сомов, Добужинский, композиторы Прокофьев и Стравинский, а также Эренбург, Марина Цветаева, Мейерхольд, Шаляпин, Маяковский, князь Дмитрий Святополк-Мирский».
Из названных здесь «возвращенцев» двое поплатились жизнью за серьезное отношение к фезандрийской пропаганде (Святополк-Мирский и Цветаева). С агентами дело сложней, они как-никак тайные, хотя и стараются войти в круг «близких друзей». С Эренбургом, а также c другом ГПУ и Бриков В. Маяковским все более или менее ясно. Но вот с супругами Гальперн – ярой сталинисткой, подругой баронессы Будберг Саломеей Андрониковой-Гальперн и ее мужем адвокатом Гальперном – сложнее. Друг их семьи Исайя Берлин утверждает, что в войну Гальперн был агентом «Интеллидженс сервис». Но были ли супруги двойными агентами, сказать могут только архивы…
Переселившись в Нью-Йорк, Вожель в конце концов порвал с Москвой (как, вероятно, и худред его журнала, второй муж Татьяны Яковлевой эстет Либерман, друживший позднее с Иосифом Бродским) и изменил курс, а лесное поместье Ла Фезандри сменило хозяина… И стены (без сомнения, имевшие уши) молчат ныне в лесной глуши. Впрочем, былые участники разгульных здешних сборищ успели в старости поведать о своих шпионских подвигах в почтенных и самоуважительных мемуарах, написанных на главных языках Европы. Да и приоткрытые на время архивы Коминтерна не дали им приуменьшить свои небескорыстные заслуги и услуги. Оказалось, что никто не забыт и ничто не забыто. Только о Фезандри никто, кроме графа Кароли, отчего-то не упомянул…
Замок Мезон и семья Лонгёй Жак Лаффит • Труды Василия Верещагина • Шедевр Мансара
Этот зеленый городок над Сеной, в каких-нибудь пятнадцати километрах от западной парижской заставы, знатокам искусств и истории приводит на память немало знаменитых имен (от Мансара и Вольтера до Лафайета и Ланна), поклонникам конного спорта – немало знаменитых лошадиных кличек, ну а рядовым любителям зеленого дачного рая – просто счастливые часы, проведенные где-нибудь с удочкой над Сеной, за чашкой кофе в саду виллы, а то и на прогулке под сенью вековых деревьев, на лесной дороге или в гуще старинного парка.
Места эти люди облюбовали давно. Еще и в конце VIII века была здесь деревушка Мезон-сюр-Сен, принадлежавшая аббатству Сен-Жермен-де-Пре. Король Гуго Капет отобрал ее у аббатства и отдал одному из своих вассалов, который построил здесь укрепленный замок. Позднее целых два века владела деревней семья Лонгёй (изображение длинного глаза там и здесь на стенах фамильного замка намекало на смысл фамилии – «длинный глаз», «лонг ёй»). Лонгёй были выходцы из Нормандии, где у них был замок близ Дьеппа. На родовом их гербе красовались три серебряные розы на бирюзовом поле. Прославил же старинный род Лонгёй, а заодно и тогдашний Мезон-сюр-Сен, энергичный и тщеславный Рене Лонгёй, прибравший к рукам немало здешних земель, лесов и даже судоходство на Сене. Он уже восемнадцати лет от роду председательствовал во французском парламенте, потом управлял королевскими финансами, а в 1658 году стал маркизом де Мезон, но еще и до этого немало потрудился, угождая монархам – сперва Людовику XIII, а потом и молодому Людовику XIV.
