Впрочем, если говорить о русской живописи, то она была представлена в Мезон-Лаффите и именами куда более громкими (и куда менее губительными для французской архитектуры), чем безвестный Громе. В 1876 году неподалеку от здешней площади Наполеона, на авеню Святой Елены, у ее пересечения с одной из маршальских улиц (авеню Клебер), поселился 34-летний русский художник-баталист Василий Васильевич Верещагин. Он устроил здесь себе просторную зимнюю, а также и летнюю студию на рельсах, которая вращалась по кругу так, чтобы художник всегда был на солнце. Этот бородатый морской офицер и живописец только что вернулся из путешествия в Индию и решил написать двадцать больших полотен из истории английской колонии в Индии. Не многие французы (среди них Жюль Кларети, восторженно писавший о Верещагине в «Тан») знали, что этот бесстрашный воин и путешественник уже объездил полсвета, воевал и не раз бывал на волосок от смерти. Поселившись в одиночестве на краю леса Сен-Жермен (белки, зайцы, антилопы часто выходили на опушку), он яростно принялся за работу. Впрочем, долго на месте не усидел. Год спустя он принял участие в русско-турецкой войне, на которой был ранен. На темы этой войны он написал картины «Шипка-Шейново», «После атаки», «На Шипке все спокойно» и другие знаменитые полотна.
Вернувшись с войны в Мезон-Лаффит, Верещагин снова принялся за работу, и в ноябре 1878 года его студию посетил сдружившийся с ним И.С. Тургенев. Во время своего визита в Мезон-Лаффит Тургенев познакомился у художника с прославленным героем русско-турецкой войны генералом Скобелевым, завзятым франкофилом. Всего четыре года спустя генерал произвел во Франции фурор, заявив публично, что спасение мира – в союзе славян с французами, а немец им враг. Официальный Петербург еще не был готов к принятию этой позиции, и самостоятельный генерал был отозван на родину. На долю Верещагина тоже выпала в те годы во Франции немалая известность. В 1879 году в залах парижского Художественно-литературного кружка (на рю Вольне, 7) открылась большая выставка работ Верещагина (три сотни картин и рисунков). Тургенев писал в те дни, что искусство Верещагина поражает своей оригинальностью, силой и правдивостью.
ЗАМОК МЕЗОН, ПОСТРОЕННЫЙ ФРАНСУА МАНСАРОМ
Фото Б. Гесселя
Парижская выставка прошла с большим успехом, и художник рассказывал об этом в письме Стасову:
«Успех такой огромный, какого я не знал в Санкт-Петербурге. Не только сама рю Вольне, но и прилегающие к ней улицы забиты рядами экипажей. И не только в залах выставки толпятся посетители, но и на лестницах. По единодушному мнению, это стало «событием».
Французская пресса взахлеб слагала легенды об этом человеке, «достойном пера самого Дюма».
Надо сказать, что уже работами, привезенными из Туркестанского похода, Верещагин обратил внимание публики на свои полотна. Это была не традиционная «батальная» живопись, воспевающая бесстрашие полководцев и безграничную преданность воинов, а нечто иное. На знаменитом верещагинском полотне «Апофеоз войны», вместо прекрасной дамы-воительницы с роскошной грудью, венчающей обычно лаврами позирующего полководца-заказчика, была изображена безобразная пирамида людских черепов в пустыне. Рядом с ней сидел разочарованный ворон, не нашедший ни одного целого глаза (чтоб выклевать). Верещагин насмотрелся в своих походах на отрезанные головы. Были на картинах Верещагина и бедняги-солдатики, для которых война была не игрой, а мукой. Вряд ли генерал Кауфман, взявший художника в первый его, Туркестанский поход, готов был согласиться с подобной трактовкой геройской темы…
В 1891 году Верещагин бросил свою мирную мастерскую в Мезон-Лаффите и навсегда уехал из Франции. Жизнь он кончил, как и положено моряку и баталисту. В 1904 году он поплыл на борту крейсера «Петропавловск», чтобы запечатлеть славные победы могучей России над крошечной Японией. Но запечатлеть ничего не удалось. И не только потому, что Россия потерпела в этой войне жестокое поражение, но и потому, что «Петропавловск», напоровшись вскоре на мину близ Порт-Артура, ушел на дно вместе с экипажем, штабом адмирала Макарова и героическим шестидесятидвухлетним художником-баталистом.
После отъезда Верещагина в Москву (в 1891 году) в его студию въехал другой знаменитый русский художник – Константин Егорович Маковский, известный портретист, автор исторических полотен, любимый живописец императора Александра II. Правда, ко времени приезда своего в Мезон-Лаффит Маковский больше не был любимцем двора, а главное – это было трудное для художника время разрыва с семьей. «Отец продолжал навещать нас… – вспоминает в своих мемуарах сын Маковского, ставший позднее издателем, поэтом и критиком. – Но он становился хмур и как-то сконфуженно-неуверен…»
Маковский работал в верещагинской мастерской не слишком долго. Сменялись хозяева дома, и вскоре, по воспоминаниям местного краеведа, дети новых хозяев приспособили знаменитую летнюю мастерскую для своих беспечных занятий: они катались в ней на роликовых коньках…
К концу XIX века в Мезон-Лаффите гостила весьма заметная публика. Так, у художественной семьи Стивенс бывали в гостях Гюго, Мопассан, Гонкуры, Дюма-сын. Часто живал в Мезон-Лаффите и знаменитый художник Эдгар Дега. Он заходил к торговцу картинами Малле (его дом № 12 и сейчас стоит на авеню Эгле), женатому на сестре Стивенса (их сын, будущий знаменитый французский архитектор Малле-Стивенс, там и родился, на авеню Эгле).
К 1904 году мансаровским замком и всеми здешними службами владела уже некая компания по торговле недвижимостью, которая приняла «мудрое» решение снести все, что еще оставалось от замкового комплекса и что напоминало о шедевре Мансара. Она хотела продать землю (на то она и была торговой), чтобы прилично на этом заработать. Только тогда пробудилось французское общество, вспомнив, что, кроме частноторговых интересов, есть еще интересы сбережения культурного и природного наследия, интересы искусства, интересы потомков и что неблагодарные потомки вряд ли смогут оправдать жадность торгашей, стяжателей и безжалостных, а вдобавок еще и безграмотных, революционеров. Мне довелось читать одну из статей времен бурной полемики в тогдашней французской прессе, и не откажу себе в удовольствии привести из нее отрывок:
«Руководство Академии изящных искусств в полном бессилии наблюдает этот акт мерзкого варварства, ибо замок Мезон даже не внесен в список охраняемых объектов. И ни один из этих любителей, что ежедневно швыряют состояния на покупку детских безделушек, реставрированных картин и лоскутных ковров, – никто из них не озаботится сохранением для Франции одного из тех памятников, что являют собой славу французской архитектуры…
Невыносимо думать о том, что одно из самых прекрасных строений старой Франции, расположенное вдобавок у ворот столицы, будет бездарно разрушено, в то время как у хранителей наших музеев находятся средства на покупку археологических редкостей и экзотических побрякушек!»
Так писал один из тогдашних авторов (Андре Аллэ), и трезвые голоса вопиющих в пустыне бизнеса были услышаны. Государство купило замок, и его начали мало-помалу восстанавливать. Кое-какие поздние приобретения сменявших друг друга владельцев замка перекочевали в Лувр, и, напротив, из Лувра пришли произведения мансаровского времени. Посетителю ныне есть чем полюбоваться в старинном замке – и вестибюлем, и большой лестницей, и апартаментами, и офицерской столовой, и скульптурами, и полотнами мастеров, и мебелью, и салонами, и комнатой короля… Но главное – сам изящный, благородных форм замок, с его колоннами, медальонами, крутыми крышами, прорезанными мансардами самого Мансара…
СЛАВНЫЙ СТРОИТЕЛЬ МАНСАР И ГЕНИЙ ФРАНЦУЗСКИХ САДОВ ЛЕ НОТР
Самый город Мезон-Лаффит ласкает глаз перспективой зеленых улиц, рядами тополей, эвкалиптов, каштанов, прекрасными аллеями, виллами на авеню Эгле, на авеню Генерала Леклера и на парковых аллеях, дышит близостью большого леса. К тому же, на счастье, тут все же не фабрики построили при банкире Лаффите, а кокетливые виллы-дворцы, да и парк уцелел хоть отчасти. А жили тут всякие парижские знаменитости вроде Роже Мартен дю Тара или здешнего уроженца Жана Кокто. Счастливцы рассказывали мне, что им попадалась здесь навстречу (иным даже дважды) вдова Владимира Высоцкого, актриса Марина Влади. Людям более скромного достатка тоже может посчастливиться пожить в Мезон-Лаффите (конечно, в чрезвычайных обстоятельствах – не было бы счастья, да несчастье помогло). Я жил здесь целый месяц после сердечного приступа в доме для выздоравливающих с театральным названием «Павильон Тальма». Дом принадлежал «мютюэлю» (нечто вроде кассы взаимопомощи) работников просвещения (куда моя заботливая жена, предвидя худшее, много лет вносила скромную мзду, так что я жил в нем совершенно бесплатно). Дому был нарезан кусок старинного парка (с ланновскими тополями), и все в нем напоминало мне былые Дома творчества писателей. Но, конечно, это был улучшенный вариант дома творчества, с высочайшего уровня медицинским обслуживанием. Может, так выглядели когда-то (или будут выглядеть со временем) кремлевские больницы. Но в Мезон-Лаффите не было, конечно, ни «полов паркетных», ни «врачей анкетных». Ни сурово-добродушная начальница доктор Кабанис, ни медсестрички родом с берегов Северной Африки и всех островов Атлантики и Тихого океана не производили впечатления «упакованной» публики (хотя оклад здешней медсестры и превышает раз в 110 мою московскую пенсию). Больные тоже были здесь не из высших слоев общества (по большей части – шкрабы), и при встрече в парке они любезно сообщали мне, какая нынче погода. Сразу за воротами нашего «павильона» начинались знаменитые скаковые дорожки Мезон-Лаффита. С самого 1874 года на здешнем скаковом поле и ипподроме проводятся скачки. Французское правительство издавна поощряло коневодство, и тихий Мезон заполняли в дни состязаний толпы любителей, а в 1878 году среди прочих призов разыгрывался также Москворецкий приз («де Москова»). На трибунах ипподрома рассказывали романтические истории. О баснословных выигрышах. Или о блестящей лошаднице и наезднице, уроженке Мезон-Лаффита мадемуазель Эмили Луассе. Поклонник лошадей и женщин принц де Хатцфельд предложил ей свою руку, сердце и место рядом с собой на своем скромном троне. Ей предстояло покинуть манеж, портниха уже шила ей подвенечное платье, но как раз в эти весенние дни, точнее, 13 апреля 1882 года, блистательная Эмили решила в последний раз отправиться на манеж для объездки новой лошади. А лошадь вдруг встала на дыбы и повалилась на прелестную лошадницу, вспоров ей при этом живот ленчиком седла. Бедная Эмили умерла два дня спустя. Рассказывают, что в предсмертном бреду она напевала «Гвардейский вальс», которым оркестр обычно встречал ее выезд на манеж…
