Горленко стоял и качал головою.
— Что уж, — вымолвил он, наконец, — не ладно так-то, да Бог с тобою, бери Ганнусю и будьте счастливы…
Свадьбой не стали мешкать.
Ганнуся была как в тумане и сама не могла решить, чего в ней больше: радости и счастья, или тоски и страха. Она стояла перед неизвестной будущностью, о которой до того времени никогда не думала. Она переживала быстрое превращение из ребенка в женщину.
Жених с большим трудом и неохотой подчиняла требованиям приличия и исконных обычаев; ему хотелось бы ни на минуту не отпускать от себя невесту. В первые дни он изумлял, смущал и страшил ее своими страстными порывами. Но вот мало-помалу она стала понимать его, он успел и в ней зажечь пламя страсти, которое разгоралось с каждой минутой…
Утомительный день свадьбы, наконец, прошел.
Молодые переночевали в доме Горленки, и на следующее же утро им подана была огромная, неуклюжая, но отлично приспособленная к дальнему путешествию колымага, в которой они и тронулись в путь, в неведомые Ганнусе страны.
Окрестности Высокого огласились нежданным слухом: в графских палатах новая хозяйка, новая графиня. Узнали, кто она, откуда, а между тем никто еще не видал ее. Объедет ли она семейные дома по соседству, получатся ли приглашения в Высокое? Прошло два-три месяца — приглашений нет, графиня нигде не бывала. Новая пища для разных догадок.
«Прячет жену! И этой скоро не станет… разве ему надолго! Вернется опять к своим плясуньям: они и теперь, говорят, все там же, в Высоком, только на время переведены в дальний флигель…»
Графиня, действительно, все лето не выезжала из-за каменной ограды, из заколдованного замка. Но это происходило не оттого, что муж деспотически к ней относился и запирал ее. Нет, она сама никуда не хотела, ей ничего не нужно, лишь бы с нею был он, ее властелин, ее сокровище, ее счастье. Она уж больше не боялась его, и ее прежние, неясные страхи казались ей смешными, ребяческими.
Его бояться! Он дал ей такое блаженство, он превратил ее жизнь в такой нескончаемый сладкий сон. Как он ее любит, как он ласков, весел! День начинается, день кончается — и не видишь как идет время; одна мысль, одно желанье, — чтобы так всегда продолжалось, чтобы никогда, до самой смерти, не прерывался этот чудный сон.
Они почти всегда вместе; только раза два в неделю отлучается граф куда-то на несколько часов. Куда? Она было и спросила его; но он ответил ей только одним словом: «нужно». И она не интересовалась больше. Она знала, что действительно, видно, нужно, если он ее оставляет.
Тогда она вся отдавалась его детям, двум милым мальчикам, которых полюбила сердечно, будто они были ее собственные дети. Она забавлялась с ними, ласкала их и баловала, наряжала, как кукол. Он ей в этом не перечил, он и сам был, по-видимому, нежным отцом, и несколько раз говорил ей:
— Как я счастлив, что ты их любишь! Мне так тяжело было, что они без матери. Да и сам я должен был отлучаться надолго из дому… и потом это не мужское дело ребят растить. Спасибо тебе, будь им родной матерью!
Просить ее об этом было нечего. Она была так молода, так добра; она еще не знала, что такое горе, что такое злоба; она жила полной и счастливой жизнью. И в таком состоянии она, конечно, никому не могла дать ничего, кроме ласки, любви и участия. Она всегда любила детей, а уж его-то детей — как ей не любит их… И вдобавок оба они на него похожи…
Проходило лето, наступала осень; но жизнь Ганнуси не изменялась: туман счастья все еще стоял вокруг нее. И сквозь этот тумане она многого не замечала. Не замечала она, что в их огромном доме как-то все не совсем по-людски. Да и сам дом этот какой-то странный. Она до сих пор не могла изучить его и путалась в коридорах и переходах. Прислуги видимо-невидимо, и все мелькают словно тени, все молчаливы, сумрачны, ни от кого не добьешься живого слова.
В доме по временам появляются неведомо откуда какие-то странные, таинственные люди. Никого из них граф и не знакомит с молодой женою. Наедут эти странные люди, запрется с ними граф, толкует о чем-то, потом уедут вместе.
Странно! Но какое же ей дело до всего этого? И верно так нужно…
В начале осени она почувствовала, что будет матерью, и чуть с ума не сошла от радости. Но, к ее величайшему изумлению, граф вовсе не так обрадовался, как она этого ожидала.
— Да что же ты, неужто не рад?! Пойми, у нас будет ребенок! наш ребенок! Пойми, какое счастье! Ты молчишь?! Отчего ты глядишь так странно?! Ах, Боже мой, я понимаю: ты, может, думаешь, что от этого я буду меньше любить Володю и Мишу?! Как тебе не стыдно! на всех моей любви хватит… я только стану еще счастливее!..
— Да я рад, я рад, — отвечал граф Михаил, — только я невольно думаю о твоем здоровье… Ты так еще молода!..
Но она его не понимала, она ничего не боялась. Она восторженно целовала его и от него бежала к детям, и их целовала, и смеялась, и сияла своей южной, горячей красотою, которая пышно развернулась за эти блаженные месяцы.
А вокруг нее, вокруг этого счастливого лучезарного создания, все было так мрачно, так уныло и таинственно. Вековые деревья роняли свои желтеющие листья. Осенний ветер стучался в окна. Потемнели и глухо ворчали волны Дона. Тишина стояла в огромном мрачном доме, и только по каменным коридорам гулко раздавались шаги молчаливой, подозрительно глядящей прислуги.
Прошло еще несколько месяцев. По-видимому не было никакой перемены, только граф верно или сам услышал где нибудь, или ему передали о неблагоприятных толках между соседями. Он уговорил жену объездить с ним некоторые из самых почетных семейств. Она, конечно, согласилась — его слово было для нее законом.
Но эти новые знакомства не доставляли ей никакого удовольствия. Она была так далека от интересов, которыми жило это общество; она вся ушла в свою внутреннюю жизнь, в свое счастье. Какое ей было дело до чужой жизни, до пересудов и сплетен.
Однако, ее природная доброта и ласковость заставили ее ко всем отнестись как можно милее и любезнее. Ее сверкающая красота и молодость тоже должны были говорить в ее пользу, должны были всех сразу расположить к ней.
А между тем, несмотря на всю свою рассеянность, она не могла не заметить странность в обхождении с нею. Ее принимали с большим почетом, не знали, куда усадить, чем угостить, но в то же время с нею всем было как-то особенно неловко. Она подметила несколько странных, непонятных взглядов, расслышала несколько, шепотом произнесенных, фраз, очевидно, относившихся к ней и выражавших не то какой-то ужас, не то сожаление.
Чему ужасаться? Кого сожалеть? Что все это значит?
Но, может быть, ей только показалось. Во всяком случае, она скоро позабыла и эти взгляды, и этот шепот.
Она приглашала новых знакомых к себе в Высокое, извинялась и придумывала предлоги, объясняя, почему до сих пор не сделала этого.
Ее приглашениями поспешили воспользоваться. В мрачный лесной дом несколько раз наезжали гости, несколько пиров задал граф Михаил. И пиры эти отличались прежним великолепием, но веселья не было. Да и сама молодая хозяйка сильно скучала: «Зачем все это? К чему этот шум, эта толкотня и хлопоты?»
Ей было жаль прежнего уединения. Она боялась, что эти люди своим говором, своим присутствием разрушат блаженное очарование, в котором она так долго находилась.
И она была права, — очарование начинало разрушаться, туман мало-помалу рассеивался.
Как это случилось? когда? в чем собственно состояла перемена? По-видимому, все было по-старому. Граф так же любил, так же ласкал ее, а между тем прежней жизни не стало. Ей не хотелось уже, как прежде, целый день смеяться или плакать от счастья. На нее нападала не то тоска, не то задумчивость. Она часто думала о том, что ее ожидает. Скоро она будет матерью. Мысль эта, доставлявшая ей в первое время такую радость, теперь как будто иногда даже пугала ее. Граф не раз заставал ее, после своих несколько участившихся отлучек, в слезах, с опущенной головою.
— Милая, что с тобой? — спрашивал он, беря ее за руки и нежно целуя.
— Ничего, так, взгрустнулось! — отвечала она. — Где ты был? Ты так часто теперь уезжаешь из дому, я тебя совсем почти не вижу!
Она преувеличивала, она упрекала.
Он морщился и опять ссылался на обязанности.
Но, наконец, эти упреки стали раздражать его; он вдруг заговорил с ней таким тоном, какого она прежде от него никогда не слыхала.
— Неужели ты думаешь, — говорил он, — что можно всю жизнь прожить, целуясь и не отходя друг от друга? И потом — твои слезы, твои упреки?.. Знай раз навсегда, — я не люблю ни слез, ни упреков. Я люблю смех, улыбки, я полюбил тебя за твою улыбку, она так идет к тебе. Посмотри!..
Он поднес к ней зеркало.
— Да посмотри же на себя: на что ты стала похожа?
Она видела в стекле свои заплаканные глаза, свое побледневшее лицо, которое от слез, от бледности было еще прелестнее, перед которым должно было стихнуть всякое раздражение. Но он продолжал:
