Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ
ДВѢ ЖЕРТВЫ
Берега Дона в Воронежской губернии и до сих пор местами очень живописны. Кой-где и до сих пор встречаются старые густые леса, поросшие на значительных крутизнах и как бы висящие над водою. Однако таких диких и красивых мест с каждым годом становится все меньше и меньше. Леса беспощадно вырубаются, дикая и живописная красота исчезает…
Но в прежнее время, около ста лет тому назад, вековые леса стояли нетронутыми и среди них кой-где возвышались палаты тогдашних русских бар, живших в своих поместьях широкой и полной жизнью, о которой до нас доходят только легенды и смутные воспоминания.
В те далекие годы чуть ли не самым красивым поместьем в Воронежской губернии было село Высокое, принадлежавшее графу Михаилу Петровичу Девиеру. Граф Михаил был вторым сыном генерал-аншефа и действительного камергера графа Петра Антоновича и внуком Антона Девиера, одного из иностранцев, приютившихся в России в эпоху преобразований, женившегося на сестре всесильного Меншикова, Анне Даниловне, бывшего полицеймейстером Петербурга, сосланного после кончины Екатерины I и возвращенного в Петербург перед самой смертью своей, в 1743 году.
Внуки Антона Девиера успели уже позабыть свое происхождение и историю деда и бабки. Русские графы, владетели огромных богатств, — они считали себя исконными русскими барами и были во второй половине XVIII века крупными представителями всех темных сторон тогдашнего барства. Сын Антона Девиера еще чувствовал крепкую связь с той средою, которая выдвинула отца его. Он был еще созданием Петровского Петербурга и там совершал свою карьеру, достигая высших почестей. Но сыновья его оторвались от Петербурга и молодыми офицерами переселились в воронежские и харьковские поместья.
Тут они могли жить, как им хотелось, ничем не стесняясь; так они и жили.
Старший, граф Николай, скоро навел ужас на всех близких и дальних соседей. Он организовал целую шайку разбойников и грабил чуть ли не среди бела дня. Всей губернии была известна следующая его проделка:
Была у него соседка-старушка, барыня богатая да одинокая. Стал он покупать у нее вотчину, и сторговались они. Приезжает он к ней.
— Ты, говорит, матушка, пожалуй ко мне откушать в такой-то день, мы тогда и бумаги все напишем, и деньги я тебе, за вотчину тут же выплачу.
Приехала старушка; он ее встречает, ласковый такой, куда усадить — не знает. Напоил, накормил он ее, мелким бесом перед нею рассыпается, да и говорит:
— Так и так, мол сударыня, вотчину-то я у тебя купил, а денег заплатить у меня теперь нету.
Старушка рассердилась:
— Как так нету? зачем покупал, зачем звал к себе и заплатить обещался?
— Что делать! — отвечает он. — Пришлось нежданно деньги выплатить — вот их и нету. Да ты не тужи, не останешься в накладе: знаешь, чай, мою посуду серебряную?
А посуда эта всем соседям была известна: блюда такие, что едва поднять можно.:
— Так вот, — говорит граф, — я всю эту посуду, как есть, отдам тебе за вотчину.
Соседка подумала, рассудила и даже обрадовалась.
— Ладно! — говорит.
Ударили они по рукам. Осмотрели потом посуду. Приказал граф уложить ее всю к старушке в кибитку. Дело было зимою, и она в кибитке на полозьях приехала. Уложили посуду, и соседка, несмотря на все уговоры хозяина остаться переночевать, стала собираться в дорогу.
Отпустил он ее, — поехала. Ночь темная да морозная. Только барыня не боялась: кучер у нее был верный человек, детина ражий и ловкий, дорогу знал хорошо.
Пришлось им через реку Оскол переезжать; и только что спустилась кибитка с берега, как накинулись на нее графские люди. Им было приказано посуду серебряную выбрать, а барыню с кучером и лошадьми — в прорубь.
Так оно бы все и случилось, да, по счастью, в ту самую пору проезжал сосед со своими людьми. Отбили они старушку и добро ее.
Вздумала она жаловаться на Николая Петровича — и только время потеряла: всех он в руках держал, на всех страх нагнал — некому было жаловаться. Он продолжал свои беззакония, да еще и грозить стал соседке так, что она со страху разболелась и умерла скоро.
Второй брат, Михаил Петрович, тоже пользовался очень незавидной репутацией. Но пока о нем и о его жизни говорилось как-то глухо; его просто инстинктивно боялись соседи и в то же время с радостью собирались к нему в Высокое, где шли пиры за пирами, где было разливанное море всякого барского веселья.
Высокое, как уже сказано, расположилось по нагорному берегу Дона. Село было большое, многолюдное и стояло значительно в стороне от барской усадьбы. Усадьбу же себе граф Михаил выстроил среди густого, почти непроходимого леса, на красивом обрыве, круто нависшем над широкой, многоводной рекою.
И что это была за усадьба! Не пожалел граф на нее денег, смастерил себе истинно царские палаты. Все строения были каменные, массивные, и если может быть и оставляли кой-чего желать в архитектурном отношении, то, по крайней мере, широко удовлетворяли барским потребностям. Комнат в доме было бесчисленное множество, коридоры, галереи, лестницы, ходы да переходы. Дом стоял на каменных сводах; стены такой толщины, что и пушками не прошибешь их. Службы, конюшни, псарня и прочие по тому времени необходимые постройки помещались на огромном мощеном дворе, обнесенном высокой каменной стеною, за которой сразу начиналась гущина леса.
Незнакомому с местностью человеку даже трудно было добраться до графской усадьбы, а доберется — словно в сказанное царство какое вступает, в заколдованный замок.
Граф Михаил еще в Петербурге, совсем почти мальчиком, лет девятнадцати, женился на богатой невесте, Софье Адамовне Олсуфьевой. Брак этот совершился по желанию родительскому и, по-видимому, носил в себе все задатки для семейного счастья. Молодая графиня, принадлежавшая к родовитому русскому дому, была прекрасно для того времени воспитана, отличалась здоровьем и красотою. В первые же два года своего замужества она родила графу двух сыновей, и казалась всем знавшим ее — олицетворением счастья и семейных добродетелей. Молодой муж тоже, по всеобщим наблюдениям, сильно любил ее.
Одно только показалось всем очень странным: вдруг он, безо всякой осязательной причины, бросил Петербург и перебрался в свое воронежское поместье, в село Высокое, где только что в то время отстроились на диво всем соседям его палаты.
Двадцатилетний подполковник, красивый, богатый и тароватый, заблистал яркой звездой среди глухого провинциального общества. Графиня, влюбленная в мужа и на все глядевшая его глазами, ничего не имела против переселения в деревню. Она обворожила соседей своей лаской и простотою.
Но так шло не долго: не кончилось и года, как неясный, постепенно усиливавшийся шепот начался на десятки и даже сотни верст кругом Высокого. Большую перемену стали замечать и в графе, и в графине.
В роскошных лесных палатах по-прежнему собиралось еще шумное общество, по прежнему шли пированья; но это было совсем уже не то. Граф как-то разошелся с самыми почтенными и уважавшимися в той местности семействами, завел себе новую компанию, набирая ее невесть откуда. Графиня все реже и реже показывалась между гостями; все реже и реже объезжала соседок и, наконец, совсем засела за своими каменными стенами.
Прошел еще год, начался третий, и шепот окрестных жителей превратился в ропот. Впрочем, открыто и ясно никто ничего не говорил: богатство и столичные связи графа заставляли всех прикусить язык вовремя. Да и никаких определенных обвинений еще ни у кого не было, передавалось только на ухо друг другу, что молодой граф ведет разгульную жизнь, что он очень падок до женщин, и в Высоком завелось не мало всяких соблазнов, что графиня очень несчастна в супружестве.
Жалели графиню, в особенности женщины, охали да ахали, но дальше не шли. Многим смертельно хотелось пробраться в Высокое, разглядеть и разузнать все поближе, однако, этого не удавалось ни одной из соседок-помещиц. Графиня никого не принимала. Судили, рядили, толковали, рассказывали небылицы, но, наконец, это надоело; нашлись новые сплетни, новые интересы, и графиня Девиер была позабыта.
Вскоре, однако, ее имя оказалось опять у всех на устах, и случилось это самым неожиданным и печальным образом. Из Высокого пришло известие, что графиня Софья Адамовна скончалась…
Как так? каким образом? от какой болезни? Она была так молода, пользовалась таким цветущим здоровьем! Что таится под этой ранней, внезапной кончиной?!.. Быть может, преступление!..
— Наверное, это он, злодей, извел ее! — если и не подсыпал зелья, так извел дурным обращением, обидами, пожалуй, побоями… От этакого изверга все станется…
— Вон, ведь, у него там, ровно у салтана турецкого, гарем целый, бесстыжих девок со всех сторон нагнано, камедь представляют, пляшут перед пьяной компанией… Срамота такая, что и слушать то уши вянут!..
