При наступлении осени Петровна, в сопровождении молчаливого и мрачного человека, переводит графиню в другое подземелье, где есть печка, которую этот же мрачный, молчаливый человек обязан топить, чтобы графине не было холодно. Но он часто забывает свою обязанность, и холод и сырость насквозь пронизывают несчастную, и она кутается в свою шубу.
Проходят дни и ночи, недели, месяцы, год, другой, третий, а графиня все жива, только совсем высохла, только совсем потеряла свой прежний образ. Она — скелет, обтянутый кожей, призрак, появление которого способно испугать самого храброго человека.
Но и среди этих перемежающихся порывов отчаяния, безумия и забытья, все же иной раз мелькают для графини минуты и даже часы счастья. Случается, что по долгу сидит она неподвижно на своей грязной кровати, устремленные во мглу глаза ее блестят, на сухих, увядших губах мелькает улыбка. Она позабыла весь ужас своего существования, всю безнадежность. Она всецело перенеслась в прошлое и живет им. Наяву ей снятся светлые дни, ей чудится, что прошлое снова вернулось. Она молода, здорова, счастлива, окружена родными, окружена шумом и блеском столичной жизни. Ей слышатся веселые звуки музыки. Перед нею мелькают нарядные кавалеры и дамы, со всех сторон раздается гул веселящейся толпы.
Вот склоняется перед нею молодой красавец, приглашая ее на танец. Она протягивает ему руку, выступает вперед. Веселые звуки, то замедляясь, удаляясь будто, то вдруг приближаясь, захватывают ее и она грациозно повертывается и вправо и влево, машинально выделывает хитрые па и поклоны менуэта.
Вот над самым почти ее ухом раздается голос… Одно за другим прямо в сердце ей вливаются дорогие слова, от которых так ярко вспыхивают ее щеки. И сердце сладко замирает. То слова любви, первые слова любви, обещающей еще неизведанное счастье.
Как непохожим на всех остальных кажется ей человек этот, как он выше всех, всех умнее и краше, и как она в него верит!..
Он становится ее женихом, ее мужем. Она вспоминает свое первое счастливое время, рождение первого ребенка, вспоминает все, что было до того самого дня, когда ужасная действительность открылась перед нею во всем своем безобразии; когда не оставалось уже никаких сомнений. Но она не хочет вспоминать и переживать снова этих страшных дней, вместе с которыми ушли ее счастье, ее молодость. Она гонит от себя новый, ужасный, отвратительный образ, который заменил собою милого и любимого человека. Она не хочет, знать его. Перед нею не он, каким пришлось узнать его впоследствии…
И сидит она, несчастная, заживо погребенная, и ее бледные губы шепчут слова любви, нежно шепчут имя злодея, ее погубившего.
Но проходят минуты очарования, исчезают, рассыпаются призраки прошлого… Свет сменяется тьмою… Графиня вздрагивает всем своим иссохшим телом и, после этих минут счастья, еще ужаснее сознание действительности, еще невыносимее безвыходное отчаяние…
«Дети! дети!» — стонет она, ломая руки.
Безумие начинает одолевать ее и спутывает ей мысли.
Несчастная графиня очнулась от тяжелого забытья. Она открыла глаза и безучастно взглянула на привычную, уже давно переставшую ужасать ее обстановку темницы. Слабый свет, проникавший в небольшое отверстие посреди сводчатого низкого потолка, известил ее, что там, в далеком от нее мире, с которым она давно и навеки потеряла всякую связь, кончилась ночь, что там начался день, быть может, ясный, солнечный день. Но ей было все равно: ночь ли, день ли.
Она приподнялась со своей постели, спустила на старый, пыльный ковер исхудалые ноги. Ей стало холодно, и она снова улеглась, Закутываясь в одеяло. Она была голодна: ей хотелось пить, только она вряд ли сознавала это.
Гулкие шаги раздались в отдалении, потом стали приближаться. Щелкнул замок у двери, дверь приотворилась и на пороге душной кельи показалась фигура старухи.
Графиня не шевельнулась. Она знала, что это Петровна, которая каждое утро приносила ей пищу. Иногда она узнавала ее, иногда нет. Прежде, когда узнавала, то радовалась ее появлению, кидалась ей навстречу, расспрашивала ее о детях; но в последнее время, хоть и узнает иной раз, но уж не радуется, ни о чем не расспрашивает. Узнает Петровну, а о детях забудет, не знает, что здесь по близости ее дети, что старуха, быть может, видала их недавно. Вспомнит про детей, но не узнает старуху, не видит, что она перед нею, не слышит того, что она говорит ей.
Но кто же это сегодня пришел вместе с Петровной? Вот у двери из-за старухи выглядывает другая человеческая фигура.
Графиня приподнялась, смотрит: женщина молодая, красивая; но с таким бледным лицом, как будто она не живой человек, а привидение. Только глаза черные так и горят, так и впились в нее, в графиню.
Ей стало страшно. Она отвернулась, но и отвернувшись она чувствовала этот невыносимый, ужасный взгляд.
И она взглянула снова. Она подумала, что ошиблась, что никого нет с Петровной. Но бледная женщина не исчезает, а беззвучно приближается к ней.
Графиня вскочила с кровати и, почему-то дрожа всем телом, остановилась перед бледной женщиной.
— Кто это? Кто это? — шептала она.
И несколько мгновений стояли они друг перед другом, обе пораженные, обе дрожащие.
Ганнуся хотела говорить — и не могла. Она только изо всех сил инстинктивно сдавливала руками сердце, которое шибко и мучительно билось в груди ее. Наконец, она произнесла, едва выговаривая слова, едва ворочая языком, стуча зубами:
— Кто вы? Ради Бога не обманывайте меня, скажите правду!..
Графиня расслышала ее вопрос, вопрос, который еще никто никогда не задавал ей. И она поняла этот вопрос, к ней вернулось сознание, и она ответила:
— Я — графиня Девиер…
Ганнуся схватилась за голову и пошатнулась.
— Поклянитесь мне Богом, что вы его законная жена, жена Михаила Девиера!..
— Так кто же я иначе?! — изумленно сказала графиня. — Зачем вы меня спрашиваете? Чего вам от меня надо? Зачем вы пришли сюда?..
Мысли ее снова начинали спутываться. Она вернулась к своей кровати, села на нее и опустила голову.
Ганнуся слабо вскрикнула. Петровна поспешила к ней и шепнула:
— Матушка, ради Создателя крепись… о ребеночке подумай!.. Поспешим, не то нас застанут, тогда все пропало!..
В эту минуту железная дверь, в которую вошли они, с шумом распахнулась и в темницу вбежал Девиер. Он остановился на мгновение, оглядел всех и, не произнося ни слова, со всего размаху, своим сильным кулаком, ударил по голове Петровну.
Та тихонько и как-то странно ахнула и повалилась на пол.
Графиня сидела на кровати, бессмысленно глядя перед собою и ничего не понимая.
Ганнуся даже не заметила, не видела как граф ударил Петровну, как та повалилась. Она видела только его страшное, искаженное лицо. Она ступила к нему и задыхаясь, указывая на графиню, проговорила:
— Правда ли, что она — жена твоя?
Он стиснул зубы. Он хотел было броситься на нее, но вдруг остановился.
— Правда! — крикнул он.
— А я… я…
— А ты — моя любовница, которая мне надоела и которую за шпионство я проучу как следует!
Ганнуся кинулась было к двери, но он отстранил ее.
— Назад! — крикнул он. — Ты пришла познакомиться с этой женщиной… ну, и прекрасно, и оставайся теперь с нею…
Вдруг он замолчал. Несмотря на свое бешенство, несмотря на полумрак, царивший в подземелье, он увидал, что с Ганнусей делается что-то странное: одной рукой она держалась за сердце, другую простирала вперед, будто ища что-то перед собою…
Вот она покачнулась и со всего размаху грохнулась на пол.
— Пустое, очнешься! — проворчал Девиер, вышел из темницы и с проклятием запер за собою дверь.
Но Ганнуся не очнулась. Когда через несколько часов, по приказу Девиера, двое из самых преданных ему разбойников его шайки вошли в темницу, они нашли в ней безумную графиню, сидевшую на полу перед двумя безжизненными телами. При входе их графиня отошла от трупов, легла на кровать и закуталась одеялом.
— Счастливые! — шептала она. — Им хорошо! Просила, просила… не хотят меня взять с собою!..
Петровна не вынесла удара рассвирепевшего Девиера, этот удар пришелся ей прямо по виску и уложил на месте дряхлую старуху. Ганнуся не вынесла пытки последних дней, и ее наболевшее сердце разбилось в ту самую минуту, когда ее начал покидать разум.
Через два дня в Высоком пышно справлялись похороны. На этот раз съехавшиеся соседи могли видеть лицо покойницы. В этом бледном страдальческом лице трудно было узнать красавицу Ганнусю; но все же это была она. Это ее длинные черные ресницы оттеняли прозрачные, будто восковые щеки, это ее роскошные волосы чернелись из-под цветов и легкого газа…
— Умерла! и эту уморил… так тому и быть следовало!.. — шептали в толпе, окружавшей гроб.
