Жизнь большая. Надо томы писать о ней. А кругом бурлит. Некогда долго писать и рассказывать. Лучше отрывки.
Кругом тьма. Одинокий фонарь светит только себе. Унылая перебранка собак. Тоскливо брести по ветхому тротуару. По дороге иногда проедет кто-нибудь. И снова безлюдье. Люди затаились в домах. Крепко закрыты ставни. Блеснет глазок в ставнях. Напомнит тюрьму. И станет тесно на широкой улице. Чудится за каждым углом кто-то враждебный.
До центра надо пройти еще две мертвые площади.
Шел большой, сутулый, смотрел исподлобья и думал:
«Проклятая страна. Застыла в молчанье. Ну, кричи. Кто отзовется? Чем проймешь? Привыкли. Видали всякую боль. Сюда скакала ее Россия. Убийца принес кандалы. Бродяга — звериную тоску о воле. Крестный путь за землей проторили переселенцы. Звенели цепями каторжники. Всех приняла и сдавила».
Из-за угла неожиданно вывернулся человек. Белая заячья шапка. Оба вздрогнули. Поспешно метнулись в разные стороны.
Усмехнулся нехотя и горько.
— Да-с… Человек человеку волк. — Волков, пожалуй, здесь меньше боятся…
Сквозь закрытый ставень прорвались звуки рояля. Наивная и робкая песенка. В тон ей задрожала струна человеческой тоски. Захотелось уюта, семьи. Старался думать о своей работе.
В ссылке начал писать о Сибири. Мелькали в мозгу цифры и факты. Но только мелькали. Побеждало другое. Нежданно ожившее юное волненье. Может, действует весна? Еще робкая чужестранка здесь. Но уже побеждает. Сдаются снега. И в воздухе томленье.
— У-у-у… — загудел автомобиль. Блеснули огни. Хмуро покосился городовой.
«Ага! Вот и центр. Уголок Европы. Магазины, городовые и люди на улице. Часовые у генерал-губернатора. Все, как в больших городах».
Невольно ускорил шаги. Увидал театр впереди. Кривил насмешливо губы.
«На кой черт иду? Воспоминания детства, изволите ли видеть».
А сердце билось неровно, и хотелось скорее дойти. Там, в театре, Анюта. Ее в детстве знал. Когда еще был маленьким. Играли вместе. Вспоминался большой двор. Ребятишки… Точно мать позвала: «Сыночек, Володенька».
Вот и театр.
Долго путался в темных коридорах. Нерешительно вошел в ложу. Внизу была мертвая черная пасть. Завтра оживет. Загорится огнями. Сегодня жизнь теплится только на сцене. Там слабый свет, но двигаются и говорят. Привычно обращают лица и слова к пустому провалу. Слова умирают в пустоте.
Опять путался в коридорах. Нашел маленькую дверцу и попал за кулисы.
Из открытых дверей актерского фойе донесся обрывок анекдота:
— Война, так для всех война.
Заглушённый похотливый смех. У кулисы стройная девушка шепталась с военным. Тоненькая, нежная, синеглазая. Лицо совсем юное, а у губ уже черточки. Неслышно на мягких подошвах подлетел маленький человек.
— Вам что угодно? Посторонним сюда нельзя.
— Я бы хотел увидеть Гремину.
— Гремину? Ага? Анна Николаевна!
Из фойе вышла тонкая, длинная. Шла стремительно, точно летела.
— Что? Начинать, Костя?
Говорит лениво низким, грубоватым голосом.
— Нет, спрашивают вас.
Повернула голову, на лицо упал свет. Губы — точно усмешка застыла в них. А черные глаза тоскуют и смотрят широко. Будто спрашивают.
Подошла и смотрит молча.
— Не узнаете меня? Володя… Жили на одном дворе.
— Володя!
Порывисто протянула руки. Он пожал их обе крепко. Глаза у нее заискрились, сразу стало милым лицо.
— Какими судьбами? Как нашли?
— Случайно… Видите ли…
— Подождите немного. Звонят. Надо кончать репетицию. Я скоро. Посидите здесь… Да, неожиданно… Привет из далекого!
Провела большой тонкой рукой по лицу. Вспомнил — так делала маленькая Анютка в волнении. Сразу стала родной. Улыбнулся невольно нежно. Смотрел, как играет. Двигается легко. С особой угловатой грацией. Запоминается. Не сливается с другими.
Засмотрелся на режиссера. Сидит огромной неподвижной глыбой. Лицо сонное, с отвисшей нижней губой. Дышит тяжело и жадно курит. Смотрит в одну точку из-под припухших век и думает о чем-то.
Высокий актер с длинным лицом цедит нехотя, сквозь зубы. Очевидно, премьер. Складки на брюках заглажены. В движениях подражает аристократам из романов. Годов не определить. Под глазами мешки. Лицо старчески дрябло. Фигура юная. Молоденький актер отвечает ему громко, с пафосом. Лицо от волнения в красных пятнах. Старается, поглядывая искоса на режиссера. Тот невозмутимо дымит папиросой, не замечает стараний.
Синеглазая девушка была простая и легкая, когда говорила с военным. Теперь голос деревянный, движения связаны. Плохая актриса.
А чудные люди! Всю жизнь говорят чужие слова. И думают, верно, по привычке чужими мыслями. Лучший у них тот, кто меньше всего похож на себя. Не жалко им своего.
Репетиция кончилась. Анюта на ходу бросила:
— Сейчас оденусь.
Дорогой говорили мало. Больше взглядывали друг на друга и улыбались. Много лет прошло с последнего свиданья. Встретились на жизненном перекрестке и не знали о чем говорить.
Жила Анна в дорогой гостинице.
В номере неловкость усилилась. Раздражали кресла, занавески и запах духов. Все чужое и враждебное. Угрюмо смотрел исподлобья и ерошил волосы над высоким, с залысинами лбом.
Анна двигалась легко из одной комнаты в другую. Говорила незначительные фразы, ставила на стол тарелочки и чашки.
Неприязненно подумал: «Две комнаты в гостинице. Богато живет».
А она остановилась и в раздумье провела рукой по лицу. Снова ближе стала.
— Нус… Будет вам суетиться. Сядьте, поговорим.
Послушно опустилась в кресло рядом и улыбнулась:
— Все вспоминаю. Знаете, детство как будто тяжелое у обоих было, а вот сейчас хорошим кажется.
Усмехнулся:
— Да. Прошлое всегда так вспоминаешь. Краски потускнели, углы сгладились, и все кажется мирным, — это хорошо. Легче думать о нем. А думать иногда не мешает. Корни вспоминать надо. Жизнь иногда отрывает от них и пересаживает в чужую почву.
— Вы обо мне? Я — да, оторвалась от корней. А это плохо?
— Не знаю. Не жил в теплице.
Сухо прозвучал ответ. Это рассердило Анну. Встала и заметалась по комнате.
— Разве непременно надо любить свое? А если свои были только обиды, приниженность, грязь… Я люблю маму-кухарку, но ненавижу господскую кухню. Ненавижу себя, Анютку на побегушках… Я не забыла любви к нашим играм. Вас не забыла. Сохранила любовь к ребятишкам. Ах, как хорошо было играть в чижик с мальчишками. Вы колотили меня… Но это я забыла… Право же, забыла… Сейчас нечаянно вспомнила.
Засмеялась молодо и звонко.
На смех не ответил. Смотрел спокойно, исподлобья:
— А вот это не надо было забывать. Колотушки человек должен помнить. Вы забыли ненависть. Лучше было бы забыть любовь.
Встретились глаза. Поспешно отвела свои.
Стало скучно. А он неожиданно улыбнулся. Все лицо осветилось. Стало юным и нежным.
— Я привязанностей детства тоже не забыл. Мне очень хотелось увидеть вас.
— Я мало изменилась. Была длинная и несуразная, такой и осталась. Правда?
Покоробило ненужное, грубоватое кокетство. Но сдержался.
— Хуже. Потускнели глаза. Но все-таки прежнее осталось. Сколько лет я не видел вас?
— О, много! Было мне двенадцать лет, а теперь двадцать пять.
— Да. Много.
— Мама умерла, когда я еще училась. Все говорила, когда отдали господа в гимназию: «Потерпи, доченька, в люди выйдешь». И не дождалась.
Вздохнула тихонько и сжалась. Вспомнила сгорбленную, старенькую, угодливую. Все в глаза смотрела господам. Анютку била, когда не угождала им. А ночью целовала и плакала: «Дочушка моя, ягодка…» Эх, мама!
Закипела старая, замолкшая обида. Обучили с единственной дочкой. Скучно было одной в гимназию ходить. А когда закричали про Анютку: «Талант, талант!» — обиделись.
— Как вы на сцену попали?
— Ну, обычно. Выдвинулась на гимназических вечерах, потом любительские спектакли со студентами.
— Что же, сейчас любите сцену?
— Что вы! Это было только у восемнадцатилетней… Когда пришла на подмостки. А после семи лет — благодарю покорно. Первое — положенье люблю. Хорошо платят. И успех люблю. Асцеиу? У меня нет даже любимых ролей. Охотно страдаю в драме. В фарсах раздеваюсь не менее охотно. Не все ли равно, чем прельщать?
Подумал:
«Удивительное сочетанье чистоты и цинизма. В конечном, это — цельность. Это у нее от простонародья. Наше».
И взглянул любовно и внимательно.
А она присела и заговорила доверчиво:
— Актеры… Вы знаете… Мы ведь все какие-то выпитые… Своего нет ничего. Есть в душе какая-то чувствительная пластинка.
Она одна и живет. Заденут — расцветаем чужим цветом. Иногда посмотрю-посмотрю на нашего конченого человека… режиссера… Видели? Или на Ниночку синеглазую. Служит искусству. Бездарна и бесхарактерна. Ей за партой бы сидеть, а она кутит с офицерьем, успех создает. Вот погляжу, и душа чешется…
