За ужином пили искристое шампанское. Красивый Вульмер, чокаясь, шептал:
— За русскую женщину… Анна Николаевна, как счастлив, кого вы любите…
Обдавала искрами глаз, смеялась. Потом пели опять. Рокотала рояль. Пьяные инженеры говорили о красивой страсти, а в темном коридоре грубо тискали Настю.
Киркальди пробрался в кухню и приставал к молоденькой Поле:
— Пола, Пола, пойдем гулять в пола…
И заливался довольным пьяным смехом.
Поля мыла посуду и пугливо косилась на него.
Разъезжались, когда гудок возвестил новый день. Ласкал утренний холодок. Пахло степью, но на нее не смотрел никто.
Анну исступленно мучил ласками умирающий. Митревна, кряхтя, укладывалась спать и кого-то проклинала. Поля, сиделка и Настя допивали бокалы в столовой.
Настя докладывала:
— Наша-то, уж и паскуда! Муж не муж, а жила с им. А она — и глазами, и боками… Тьфу!..
Сиделка зевнула и спокойно сказала:
— Сама така будешь около их… Вон Степанида научилась: по ночам инженеру голая воду носит. Так приучил.
Когда Анна пришла к себе, вдруг вспомнила киргизку Охва-тилажуть. Потушила огонь, отдернула плотную ночную занавесь. В окно глянуло утро. Успокоил дневной свет. Легла и уснула.
А на фабрике снова начался стон, рев и жар…
Через день приехал нотариус. Потом с ним Анна ездила за двести верст в город. Закрепили продажу прииска.
В конце недели умер Георгий. Боролся отчаянно, злобно.
Умер неожиданно тихо. Был кроток с утра.
Сказал ей перед смертью:
— Нетти, дай воды.
Выпил.
— Еще.
Так три стакана.
Потом попросил:
— Согрей кофе.
Возилась с машинкой. Слышала, вздохнул глубоко. Подошла, а он мертвый.
Постояла. Провела привычным движением руки по лицу.
— Ну, кончено. Как просто!
Денег осталось только на дорогу. Скорей отсюда!..
Когда уезжала, рабочие толпились у конторы. Бритый, розовый управляющий кричал:
— Синдикат купил… Синдикат… Ну, компания! Англичане и русские.
Егор степенно допрашивал:
— Из русских каки?
Управляющий обозлился:
— А тебе, сукин сын, не все равно? Царский придворный Воейков есть. Знакомый твой или родня?
Кругом загоготали. Егор смутился.
— Оно, однако, верно, хозяева будут. А каки, все едино.
Ваньша крикнул:
— Англичане или русские — один черт. Эх, жизня! — И сразу оборвал.
Увидел Анну в дорожном тарантасе. Остановилась проститься с управляющим. Управляющий пробрался сквозь толпу, поцеловал вежливо ручку. Кучеру приказал хорошенько барыню на пароход доставить и отошел. Киргиз-кучер замедлил, подбирая вожжи.
Ваньша подскочил к тарантасу.
— Прощай, барыня-сударыня!
Испуганно откинулась в угол.
— Да ты не бойся, не тронем. Добра от тебя не видали, да и зла тоже. Не робь, поезжай!..
А толпа галдела о новых хозяевах и радовалась одному нерабочему дню.
Тронули кони. Метнулись в глазах казармы, кучи эфелей у прииска.
Дальше, дальше! Мелькнул одинокий крест. Могила Гастингса. Умер на прииске от черной оспы. Рабочие поставили ему деревянный крест. На кресте кто-то жалостливый написал: «Здесь похоронили англиского анжинера Гостинса».
Последняя картина. Прощай, прииск!
Деревня все такая же, как и была. Срослась с землей и живет, темная и тяжелая. Но ворвалось в нее и новое. Белеют в грубых пальцах листки газет. Слышится нерусская речь. Дивят крестьян военнопленные. Грешат с ними солдатки. На почте в очереди стоят мужики и бабы. Ждут, когда примут письма и посылки в чужую страну. Думают, сколько пришлось походить, пока написали адрес на непонятном языке. И от этого еще дальше и страшнее кажется чужбина, в которую пишут и шлют своим кровным письма. На улице по ночам частушку голосят одни женские голоса. Мужских не слышно. Взрослых парней почти не осталось. Голоса подростков тонут в визгливом женском хоре. Свадьбы «играют» редко и тихо. Под венцом с молодыми невестами стоят не юные, как бывало. Больше вдовцы и инвалиды.
Что-то треснуло в многолетнем укладе. Кряхтят старики. Снова за землю с детворой принялись. Старшие сыновья в жаркой пасти войны. Четвертый год крутит. Все сцепились. Весь мир закрутился. Перебросило чужаков сюда, русских — в другие царства.
Анну учительницей в это село кинуло перед самой войной. Да, «кинуло». Бросилась, как в монастырь на покаянье. В женской истерике.
Прощаясь с ней, Митревна вдруг расчувствовалась;
— Ну, што ж, уезжай. Не сладка твоя жизнь, птаха. Не по закону пошла — испоганишься! Кабы детная была али при работе какой… А так-то, на мужчинских хлебах, на забаву пойдешь… Выходи-ка взамуж. Да не за богача, за середнего. Штобы с мужем тяготу нести. Детки пойдут, заботы будут. Зато от скверны обмоешься. А так-то, в сытости, нужна ты кому, как сладкий пирожок к обеду. Есть — хорошо, а нет — и без него хлебушко-батюшко насытит.
Гладила Анну по голове шершавой рукой. Анна плакала от сладости бескорыстной ласки.
— А побелет голова да сгорбишься — кому будешь нужна? Задарма никто не пригрет. Капиталов не наживешь с ими. Не таковска. А привыкнешь в сытости, сама угла не заработать. Так-то, милая. Нагляделась я на господ-от. Сверху-то мило, а внутре-то гнило. Ну, поезжай. Христос те спаси.
Бывает так. Простое слово вдруг осветит затаенное в человеческой душе. Осветило и Аннину боль. Ту, что зародилась на прииске. Потянуло к простым и мудрым.
Как приехала сюда, было плохо. Видом городская и повадкой чужая. В Россию не тянуло. Захотелось остаться здесь. Почему? Не рассказала бы. Может, и о Володе думала. Митревна и о нем ярко напомнила. Сибирские крестьяне суровы. На ласку не податливы. Туго пришлось. Но год за годом таял лед. Привыкли. Вместе с нарядным платьем износила многое. Стала грубее, но прямее и лучше. Уж не торчала клином в деревенской жизни. Иногда с буйной силой просыпалась тоска по городу. Хотелось яркого света, толпы, шума улиц. Услышать изысканную речь.
В маленькой келье чадил сальный светец. Для лампы керосину не было. За перегородкой тесно стояли неуклюжие длинные парты… Скреблась в шкафу с учебниками мышь. Воздух был спертый. Форточек в деревне не любят. За сенями в хозяйской половине раздавался могучий храп уставших за день людей. Но здесь было тихо. И гробом казалась деревня. Отгородилась от города тайгой. Задавила людей ежедневным трудом. И живут в ней угрюмые, скупые на слова. Литература, наука, искусство — там, за гранью. Здесь не нужны. Родят, работают, умирают и никуда не ходят из своего заколдованного круга. Земля задавила. Жутко. Завыть хотелось вместе с собакой на дворе.
Но проходил день. Приводил в школу разноголосых ребятишек. С ними утоляла несознанную жажду материнства. И затихала тоска. Некогда было. Временами, особенно весной, налетал дерзкий дух желания. Тело, знавшее ласки, просило их. Ходила бледная, разбитая, с горящими глазами и пересохшими губами. Квартирная хозяйка Ивановна смотрела пристально и, поджимая губы, говорила:
— Кровь в тебе, баба, играет. Мужика надо. Дите надо. Порожней бабе плохо ходить.
Откровенное определение женщины простой, как природа, отрезвляло.
Стыд зажигал румянец на щеках.
А Ивановна спокойно говорила:
— Тут уж мужика по себе не найдешь. Наши на тебя не польстятся. И мало их осталось. Своих девок впрок солим. А ты уж не молоденька. В твои годы я уж десять ребят отваляла.
Сжималась, бодрилась. По ночам писала Володе письма. Утрами рвала и сжигала их.
На второй год стала привыкать. Гладко причесывала волосы с утра Неделями носила одно просторное темное платье. Полюбила пимы и теплый платок. Забывала смотреться в зеркало. Беззлобно смотрела на огрубевшие руки.
Были в селе и верхи. «Интеллигенция». Молодой поп с попадьей, лавочник с лавочницей, холостой волостной писарь, выписывающий «Родину» с приложениями, начальник почтового отделения с начальницей и урядник с урядницей. По воскресеньям они ходили друг к другу на пирог. Вечерами — на пельмени с самогонкой. Иногда жаловал к ним и волостной старшина. Раза два в месяц наезжал сам становой. Приветили Анну Матушка жаловалась:
— Опускаешься с этими деревенскими. Так, росомахой ходишь. В городе синематографы. А у нас у старшины только граммофон есть. Опять моды взять. Где их узнаешь? У писаря в приложении к «Родине» достаточно интересные есть. А кто сошьет? Сама-то лепишь-лепишь, да и вылепишь: на парижску моду не похоже, и людям смехота. Псаломщица шьет на меня. Где ей! Живут как мужики. Совсем неинтеллигентная женщина.
Лавочница дергала носом, икала после сытного пирога и приговаривала:
— Поминат и поминат кто-то. Уж не ваш ли Афоня влюбился в меня?
Все смеялись. Всегда насмешит лавочница. Афоня — дурачок, в работниках у батюшки служил. Шутница.
