На следующий день, когда мы всей семьей заехали к нему в гостиницу, я обратила внимание, что вполне штатские мужчины из ансамбля с любопытством на меня посматривают. Я не ошиблась в своих предположениях — они имели исчерпывающую информацию, почти конспект этой повести, рассказанный в
лицах хорошим языком, по г/ути на концерты и с концертов. А поскольку концертов было много, то роман был с продолжениями.
Позже я узнала, что во время пребывания ансамбля в станице Атаманской, на родине Анатолия, они ходили па кладбище к свежей могиле его матери. Она умерла всего полтора года назад. Старушка так хотела живьем послушать их пение, да за старостью и немощью уже не смогла. Они стали полукругом возле ее могилы и во всю мощь их красивых сильных голосов потекла, понеслась над станицей «Молитва» Рахманинова…
— Ты сможешь сегодня поехать с нами в 18.00 на концерт? Последний наш, двадцатый за эти две недели. У тебя есть с кем оставить это чудное создание?
— Конечно.
Хорошо, что это создание не слышало. Всю ее короткую жизнь мы почти не разлучаемся, она с нами всюду. Ведет себя во взрослой компании отменно. Если притомится, уснет себе на заднем сиденье машины тихонечко и никаких капризов. Но раз надо без нее — дискуссий не будет.
— Я думаю, мы сымпровизируем прямо там. Сумеем?
— Сумеем.
Едем со светом, все‑таки октябрь — глубокая осень, а южные ночи черные. Муж едва поспевает за их автобусом, и это хорошо. Я напряженно слежу за дорогой, за его скоростью, и мне некогда думать о том, что предстоит, и о том далеком, что было. С горечью замечаю, как стареет мой муж. Пятнадцать лет назад, когда вечерами мы возвращались в воскресенья с моря, нас никто не обгонял, хотя ездит он давно, ровно и зря не лихачит. А теперь после двух инфарктов все ниже и ниже скорость, а когда надо поднажать — нервничает.
Клуб в этом отдаленном хозяйстве оказался с огромным киноконцертным залом, вмещающим более тысячи человек, Кулисы обширные, но комнат за ними нет. Разместились в комнате вне зала.
— Тебя не смущает такое чисто мужское общество? Может тебе надо переодеться?
— Переодеваться мне не надо. Моя повседневная одежда вполне приличествует моменту. А то, что есть у твоих мужчин,
я вижу более тридцати лет. Даже больше: вижу то, что у них внутри, а они об этом только подозревают.
Представил меня артистам. Раскланялись. Походя проконсультировала одного со скверно леченной контрактурой Дюпюит- рена. И надо же так испохабить актеру кисть! Посоветовала, к кому обратиться в Питере, и в качестве рекомендательного письма дала свою визитку. С концертмейстером ансамбля прошли на сцену, закрытую занавесом, и пока зал был почти пустой, прошли в присутствии Анатолия те три мои вещи, которые я предполагала спеть. У меня была записана только тема, без гармонии. Тут же договорились о тональности, начале, окончании романса. Передо мной был Мастер. Я с удовольствием слушала его импровизацию на мою тему в качестве вступления и заключения и не могла проследить за реакцией Анатолия. А мне так хотелось этого! Но необъятное пусть им и остается.
Зал меня смутил. У меня уже были концерты, но в небольших залах. Для камерного пения этого было вполне достаточно. Я с большим предубеждением отношусь к усиливающей аппаратуре и считаю, что ни она мне не нужна, ни я ей. Будет ли меня слышно в таком зале? Еще тревожнее мне стало, когда этот зал заполнился и даже переполнился. В первых рядах сидели дети с цветами со своих палисадников. Они бегали, громко кричали. Правый задний угол абонировала явно пьяная публика, которая столь же оживленно и громко возвещала об этом басом.
Наконец концерт начался. Мы с мужем сели в четвертом ряду на крайние к проходу стулья. Вел концерт Анатолий. Он был художественным руководителем этой группы, организовал эту гастроль, обеспечил ее финансовую сторону. Но, вероятно, он хотел быть равным по вкладу в общее дело на сцене. Он рассказал залу, как только что встретил в фойе свою соседку. Старушка его узнала и рассказала, как нянчила его, когда мать отлучалась из дома. Он пригласил ее на сцену, подарил ей цветы, они расцеловались.
Артисты работали на совесть. Прекрасные сильные голоса профессионалов. Солисты во фраках, смокингах. Очень снисходительны к публике, с удовольствием откликаются на бис. А ведь устали — двадцатый концерт за две недели. И все‑таки в зале
шумно. Правда, детей убрали с первых рядов, и туда сели старики, что пришли попозже. Галерку справа, похоже, разбирало в тепле. Мне было по — прежнему тревожно.
И вот солист пропел бельканто «Гори, гори, моя звезда». У меня есть стихотворение на эту тему, которое предполагала сегодня читать. Хорошо бы сразу после романса. Но нет, с этого начинать нельзя. Пение слышно лучше. Вначале — петь.
— …вот там в четвертом ряду сидит женщина, которую я люблю всю жизнь…
Зал затих. Он начинает рассказывать, кто я такая: хирург, преподаватель мединститута вот уже более четверти века, доктор медицинских наук. Я же — автор стихов, песен, романсов, исполняю их на концертах, что сделаю и сейчас. Я шла на сцену в какой‑то неестественной тишине, а когда вышла и встала на самом ее краю, тишина была совсем гробовая. Нет, ребята, так нельзя. Я же буду петь о любви, и люди должны быть с теплыми душами. А от этой тишины веет холодом. Действительно, что это за чудо такое — поющий профессор. Если ты профессор медицины
— так лечи, а если поешь, так при чем здесь медицина. Непонятно все это людям.
— А что, не каждый день поют со сцены профессора- хирурги?
Легкий шумок, почти вздох облегчения. Заулыбались. Я подтвердила сказанное Анатолием. Совсем коротко, но убедительно.
— Я не всегда была такой вот старой толстой теткой, а этот человек — лысым и в очках. Стройный красивенький поющий мальчик бегал за 12 километров из Атаманской в Павловскую в любую погоду по шпалам к такой же красивой стройной поющей девочке. И гоняли его за это обе матери, учителя, павловские ребята, а он все‑таки бегал, несмотря ни на что.
Я говорила им, они слушали, лица их теплели, глаза оттаивали. Отдельные лица я уже различала. Они улыбались мне, а потом совсем радостно захлопали, когда я им пропела:
Ты мне нужен, мне очень нужен…
Только вот нужна ль тебе я?
Мне кажется, что взаимность в любви здесь ни при чем. Каждая женщина, как бы счастлива в любви ни была, всегда задает себе этот вопрос. А если небо облачно, если сказаны обидные слова, если сердце давно гложет обида, если самой себе страшно задать этот вопрос — глаза уже не только добрые, они влажные. Так было и в тот раз в этой огромной и страшноватой на первый взгляд аудитории.
Мне показалось, что я своим непрофессиональным пением, стихами, совсем неактерским видом не испортила общей обедни. Потом я слышала от артистов и более теплые отзывы, но главное — как ты сам себя оцениваешь. Во всяком случае, на прощальный ужин я пошла не как старая подружка руководителя, а как свой брат — артист, честно отработавший сегодня на сцене.
Мы поднимались с Анатолием по высоким ступеням к двери столовой, где должен был состояться ужин, и только я подумала: «Как на паперти», — над головой коротко блеснуло и раздался сухой треск запоздалой осенней грозы. Откуда она взялась? Днем было тепло, солнечно. Вечер был тихим, сухим. Ни единой капли дождя ни до нее, ни после не упало.
Банкет для ансамбля — продолжение концерта только в меньшей аудитории. Пели все солисты. Пела и я. Обращаясь к молодым, я советовала все делать вовремя. Любовь, безусловно, сопутствует человеку всю его жизнь, но весной она значительно лучше, естественней, чем поздней осенью.
Я думала, весна опять ко мне вернулась.
Я думала… Но это был мираж.
Утром уезжали мы, уезжал и ансамбль. Я ехала, думала, молчала. Вспомнился тот внезапный раскат грома. И вот в голове зазвучали сразу стихи и мелодия:
Ржавеет лист и падает слезой,
слезой осеннею, предтечей стужи.
Уходит тот, кто был когда‑то нужен,
уходит тот, кто был любим и нужен,
кто вдруг ворвался позднею грозой.
Раскаты грома той грозы осенней
не лягут в землю влагою святой,
не напоят заждавшееся семя,
не прорастут зеленою травой.
Уходит он, а я тихонько плачу.
Ему не нужно видеть этих слез.
Я не о том, чтоб было все иначе,
и не о прошлом я сегодня плачу.
Он аромат мне юности принес.
9 октября 1993 г.
Я смогла рассказать вам эту историю только потому, что у меня были эти старые письма. Первое из них от 1 июля 1951 года. Старые письма… Впервые я узнала, что это такое, от своей старшей сестры. Выпускной вечер после окончания ею средней школы был 21 июня 1941 года. Мальчики — одноклассники уходили уже 23–го. Были они 23–го, 24–го года рождения. Почти никто из них не вернулся. А там, где смерть была близко, прямо за поворотом, они страдали от того, что никого не успели полюбить, некому было написать теплое ласковое письмо и получить такое же в ответ. Поэтому они писали умной, красивой девушке — однокласснице. Некоторые присылали три — четыре письма. А потом замолкали. Навсегда. Сестра всю жизнь, а ей уже семьдесят, хранит эти письма, и я ее понимаю.
