Изабелла Худолей - В вокзальной суете

Я позволила себе привести целиком это неотправленное письмо потому, что, мне кажется, именно то чувство, которое переполняло меня, вылилось впоследствии в романс «Не приходи». Неисповедимы пути Твои, Господи!

Не нашла я того ранящего письма из Москвы. Так ли это важно? Да оно ли только меня ранило? Я давно уже заметила, что житейские драмы с распадом семьи чаще происходят, при всей их индивидуальности, однотипно. Она уходит в никуда, он

— к другой, при этом даже без интервала на бракоразводный процесс (март — ноябрь 1971 г.).

«Жена — добрый, простой порядочный человек» (март 1970).

«Она — добрая, тихая, одинокая женщина с 7–летним

сыном… Никто никогда меня так не любил…», что выяснилось с июня 1971 по февраль 1972 года.

Пытаясь осмыслить ситуацию четвертьвековой давности, я должна прежде всего спросить себя — ждала ли я от той встречи бальзама на свои собственные душевные раны, надеялась ли обрести с ним счастье, которого мне так не хватало? И я должна утвердительно ответить на этот вопрос. Сердце человеческое живет своими законами, и это не мной установлено. Может быть, потому я так часто ошибалась, что ждала это счастье, рассудку вопреки. Есть сейчас у меня такой романс:

Пусть эти слова адресованы не Анатолию, а вот ждать вопреки рассудку, наверное, моя планида, как говорят в народе. А если не вопреки рассудку, то все хорошо и правильно. Хорошо, что так получилось. Даже тогда, в те самые трудные месяцы двухсторонних терзаний, до появления «доброй, тихой и одинокой», у нас были довольно разные взгляды на наше будущее.

Мама моя осталась последовательно негативна и к нему самому, и к той ситуации, что складывалась между нами. Как- то я ее ввела в курс дела. В порядке информации, не прося никакого совета. Мать от рождения была мне самым близким по духу человеком. А она мне вопрос:

— Ты готова стать матерью этим двум мальчикам? Не тобою рожденным, не тобою воспитанным…

— Мама, вопрос так не стоит…

— А вы поставьте его так. Мне почему‑то кажется, что эта женщина отдаст вам их в обмен на алименты. Вот и будет у вас многодетная семья… Так ты готова или нет? Ты не знаешь еще, что это такое. А я, к сожалению, знаю… Я говорю тебе об этом потому, что очень хорошо знаю тебя. Если ты этого не сделаешь

— эти несчастные дети вечно будут стоять между вами, и не будет тебе от этого счастья, дочь моя. Поверь мне.

Да уж, мои самоедские забавы она не столько знала,

сколько чувствовала. Во всяком случае, она часто догадывалась, отчего мне так тревожно спится по ночам.

И еще один интересный диалог на седьмом десятке моей мудрой матушки и на моем четвертом достоин упоминания.

— Учти, как только он на порог — ноги моей здесь больше не

будет.

— А зачем «как только»? Зачем при постороннем человеке разводить эту канитель? Ты не хочешь жить с нами, ты хочешь жить отдельно? Ради Бога. Давай не будем использовать грядущий приезд Анатолия как повод для развода, а решим наше семейное дело промеж себя. Ты знаешь, что я не оставлю тебя в любом случае, буду до конца своих дней благодарна тебе за помощь, буду всячески помогать… Но если ты хочешь уйти, уходи сейчас…

Больше подобных разговоров не было никогда. Мне кажется, не потому, что Анатолий в тот раз не приехал.

Передо мной письмо, писанное черными чернилами. Я знаю, что в нем, и боюсь его прочитать. Этот страх — казнь моя египетская, у которой, как у преступления, нет даже срока давности. Это то, что мучит меня уже 18 лет, мучит днем и ночью.

10 мая 1976 года в три часа дня погибла моя единственная дочь, моя Маринка, Манька по — домашнему. Еще не пришло время рассказать мне об этом. Стоит мне только прикоснуться хотя бы в мыслях к этому, как рана начинает кровоточить, словно нанесли ее вчера. Девочка с портфелем шла в музыкальную студию при Доме ученых на очередной урок. Когда спустя много месяцев из прокуратуры мне принесли этот портфель, я не смогла его открыть. Его забрала с глаз моих сестра. Расследование, проведенное мною в частном порядке, установило, что она была убита торговцами наркотиками, а непосредственными исполнителями были ее сверстники — наркоманы. Они велели ей воровать наркотики в больнице, где она предполагала с июня работать санитаркой. Два предыдущих года она работала то в перевязочной детской гнойной хирургии, то в палатах детской травмы. Работала хорошо, старательно. Девочка была рослая, красивая, детей любила и с большим удовольствием за ними ухаживала. Она уже чувствовала себя немножко хирургом, кем хотела стать. Врачом она себя чувствовала и при общении с наркоманами. За два дня до гибели на собрании в школе она горячо их защищала, говоря, что они прежде всего больные люди, которых надо лечить, а не преследовать, как диких зверей. Пошла она с ними выяснять отношения в тот день в недостроенное здание, где те задумали осуществить свое черное дело. До этого здания ее подвели «подружки». А дальше все сделали те четверо убийц. Она им пригрозила, что все расскажет маме… А маму они знали и боялись. Марину оглушили, а когда она, потеряв сознание, упала, выбросили из окна четвертого этажа. Она погибла, не приходя в сознание.

По горячим следам «подружки» дали правдивые показания, потом от них отказались. Вычислить убийц было делом несложным, но и неблагодарным тоже. Среди них были волчата из медуновского логова, что располагалось в квартале от места убийства.

Я билась, как рыба об лед. Стучала, взывала к справедливости. Эта неравная борьба с системой и удержала меня на земле в те страшные дни. На Земле, которая опустела для меня и опостылела мне… Я обращалась в разные московские инстанции, включая самые высшие, оттуда нагоняли волну к нам, но дойдя до этого мерзкого логова, она превращалась в ласковый шипящий прибой, который лизал ноги моим мучителям.

Едва приехавшие следователи тут же уезжали. Шелленберг медуновской рейхсканцелярии, омерзительный тип С — ко, ходатаям по моему делу недвусмысленно поведал, что его очень заботит моя активность, хотя это можно понять и в моем положении

вполне можно рехнуться, что, вероятно, и произошло. Иными словами, меня предупреждали, что правосудия я не добьюсь, а в психушку меня упрячут. О лечебной и преподавательской работе после можно было и не говорить.

Тогда я с помощью друзей прибегла к частному расследованию. Убийцы, уверенные в своей абсолютной безнаказанности, вели себя нагло. Они осквернили могилу дочери. Их личности были установлены моими дознавателями. В то же время мерзко было видеть заячьи петли проституток Фемиды. Самого главного лиходея из их числа кара настигла вскоре. Мой односельчанин, поднявшийся тогда в верха, просил его лично взять под свой контроль ход расследования. Потом я узнала, что успехи в дознании низших чинов им, только им пресекались под корень.

Он был безумно труслив, этот мерзавец с крупными звездами прокурора. Его служебная машина, где он сидел рядом с шофером, неслась навстречу аварии, и это было очевидно. Аварии не произошло, если не считать таковой потертое крыло. Машины разминулись. А этот, походя вершивший приговоры над жизнью других, умер от страха. У него не было повреждений, сердце труса остановилось в диастоле. Я это видела своими глазами и вполне разделяю французскую мудрость, что труп врага не воняет, а пахнет.

Зло, однако, неистребимо. Шестерка, которым в те годы повелевал этот монстр и который непосредственно давал команды о прекращении расследования, о квалификации факта как несчастный случай, а затем как самоубийство, ныне сидит в кресле своего бывшего хозяина. Куда же ты смотришь, Господи?!

Да что там эти доморощенные тараканы, мимикрирующие под любой режим! В те самые дни, когда происходили события, описываемые в следующей главе, из осажденного Белого дома выскочил его «принципиальный» защитник С — ко, в недавнем прошлом Шелленберг медуновского двора, что грозил мне психушкой, выскочил для того, чтобы в какой‑то там кормушке урвать вспомоществование разогнанным парламентариям. Хороший куш, если верить «Аргументам и фактам». А я верю, знаете ли. Кошка чуяла, чье мясо съела, потому и побежала урвать еще. Позже был указ, лишавший этой льготы особо оголтелых, куда он, конечно, попадал. Да поздно, этот успел.