— Очень.
После обеда пошли покупать подарки. Это было труднее, чем в других городах, потому что за каждым углом открывались каналы с мраморными лестницами дымного цвета и маленькими мостами.
Валерия Константиновна искала орлоновую рубашку — и нашла, но дорогую, за пять тысяч лир. Для себя она ничего не купила, хотя чемодан не нашелся и мог найтись теперь уже только в Милане.
— Но что придумать для брата? Вот задача!
— Он высокий?
— Как вы.
— И такой же толстый, как я?
— Почти.
— Купите ему нейлоновую куртку.
— Ого-го! Шесть тысяч лир! А у меня осталось, — она сосчитала, — две с половиной.
— Возьмите у меня.
— А вы не будете покупать подарки?
— Нет.
— Вот мы ее для вас и купим.
Токарский пожал плечами.
— Вам хочется, чтобы я купил эту куртку?
— Да.
Он примерил.
— Очень идет. — Валерия Константиновна покраснела. — И подкладка отличная. Что вы делаете? Анечка велела торговаться.
— Поздно.
Он был очень доволен.
— Снимите же, жарко.
— Ни за что. Вы сказали, идет?
Они шли и болтали, останавливаясь у витрин. Стекло было всюду — самые двери магазинов были толстыми листами стекла с разноцветными стеклянными раковинами вместо ручек.
— Работающее, — с уважением сказал о нем Токарский.
Но было и бездельничавшее стекло — фигурки, цветы, ожерелья, серьги, браслеты.
— А вот и Сева.
Сева стоял на мосту Риальто и, моргая белесыми ресницами, рассматривал ожерелье, которое он не мог купить, потому что у него осталось только двести лир, а ожерелье стоило триста. Он успел уже всем рассказать, что у него не осталось лир на подарок для Кати. Он смутился, увидев Токарского и Валерию Константиновну.
— Торговался как зверь, — объявил он, едва они отошли от лавки. — Не уступает, подлец! А красивое, верно?
— Да.
— Вообще хочется все разбить или все купить. Верно?
Приятно было выговаривать Севе за то, что он оставил жену без подарка, но еще приятнее было почему-то без Севы. Они отделались от него под каким-то предлогом.
Пароходик обогнул маленький остров — сумрачный, безмолвный, обнесенный высокой стеной, точно те, кто жил на нем, навсегда условились молчать, и ничто не могло заставить их произнести хоть слово.
— Так и есть, — сказал Токарскому хозяин соседнего отеля, который учился русскому языку и попросил разрешения сопровождать туристов на фабрику стекла. — Это кладбище Венеции. Покойников везут сюда в гондолах. Это страна воспоминаний, напоминающая полотно Беллини «Души чистилища». Вы, конечно, помните эту бессмертную аллегорию?
Токарский помнил «Души чистилища», но ему не нравился хозяин отеля. Это был, несомненно, шпик и даже немного похожий на того римского шпика, который снял котелок, обрадовавшись, что русские наконец уезжают. Но тот не предлагал знакомиться с ночными кабаре или отведать «наилучшего кьянти, каковое не подают русским в ресторанах». Это был шпик-дурак. К хозяину соседнего отеля он не имел, конечно, ни малейшего отношения.
— Красивейшее кладбище в мире, — объяснил он. — Причем на острове имеются каналы, по которым покойников везут в гондолах к подножию храма.
Токарскому представились эти странные похороны: бесшумно скользит покрытая черным сукном погребальная гондола. Венецианка склонилась над гробом — стройная, в черном платке, как та, которая стоит, прижав руки к груди, на картине Беллини.
Фабрика была маленькая, очень старая, как и все другие на острове. Горны были похожи на русские печки.
— Остров Мурано славится, — объяснил шпик, — производством стекла приблизительно в течение двенадцати столетий.
Анечка сказала, что хозяйка — русская и все будет объяснять сама, без помощи гида. Ее зовут Нина. Она рада приезду компатриотов.
И действительно, Нина вскоре пришла — круглолицая, курносая, с кудерьками. По-русски она говорила хуже, чем Анечка. Недолго послушав ее объяснения, из которых можно было только понять, что «сейчас будет тарелка», Токарский отошел в сторону и стал смотреть, как рабочий делает эту тарелку.
Багровый, с перебегающими искрами кусок стекла свисал с конца длинной трубы, которую рабочий вертел между ладонями. Он подул в трубку, и оплывающее стекло стало нерешительно превращаться в мешок. Он быстро сунул мешок в глубину раскаленного горна и снова подул. Это были движения жонглера. Меняя оттенки, мешок превращался в шар. Вытащив трубу, рабочий самыми обыкновенными ножницами подровнял шар, отрезал лохмотья. Еще одно движение, не только руками, всем телом. Шар раскрылся. Все ахнули. Не тарелка, а великолепное блюдо с рисунком набегающих разноцветных прожилок закружилось на конце трубы.
— Лариса, спросите, сколько он получает?
— Тысячу лир в день.
— Много. Это мастер?
— Да. Здесь почти все мастера. Художественная работа.
— А сколько стоит блюдо?
Блюдо стоило в двадцать раз больше.
Хозяйка жаловалась: торговля упала, песок приходится возить издалека, в Венеции нет такого песка.
Это был единственный за всю поездку случай, когда пригодились бы купленные в складчину еще в Москве будильники и альбомы — если бы они не пропали вместе с чемоданом Валерии Константиновны. Все говорили об этом. Осталась только модель спутника — очень безвкусная: женщина с неприятным лицом держала над головой фантастический предмет, напоминавший картофелечистку.
— Стыдно дарить, — сказала Валерия Константиновна задумчиво. Потом все-таки подарила, и мастер, только что сделавший великолепное блюдо, покраснел от радости и заговорил так быстро, что пришлось позвать Анечку, потому что никто ничего не понял.
Рабочие, громко смеясь и переговариваясь, окружили русских.
— О русси! Спутник!
Молодая работница ходила со счастливым лицом, прижимая к груди матрешек, — Токарский заметил ее еще на дворе. Когда туристы прошли в музей, он невольно искал ее глазами.
— Какая красавица! — с восхищением сказал он Валерии Константиновне. — Вот они — рыжие и красные тона Тициана.
— Просто хорошенькая. Почему она забрала себе всех наших матрешек?
— Ей отдали рабочие. Какое доброе лицо! Глаз не отвести.
— Вам нравятся добрые красавицы?
— Очень.
— Так подойдите к ней.
— Зачем?
— Ну, не знаю. Скажите, что она красавица, она будет довольна.
— А вы?
— И я.
— Тогда вместе. Идет?
Они подошли, и Токарский сказал на плохом французском, что он давно слышал о необыкновенной красоте венецианок, но лишь сегодня убедился в полной справедливости этого мнения.
Она выслушала, чуть подняв голову, с простой, но гордой осанкой. Они постояли молча, улыбаясь друг другу.
— Теперь скажите про Тициана.
— А вот и скажу.
Она слушала молча, немного покраснев, потом вдруг подняла глаза, взмахнула ресницами. И Токарский неуловимо изменился — помолодел и похорошел в полминуты. Как бы в отчаянии итальянка обернулась, ища что-то глазами, быстро сняла, почти сорвала с себя ожерелье и отдала его Валерии Константиновне.
— Что вы, бог с вами!
Это было на лестнице, все уже уходили из музея. Разговаривая знаками, по которым нетрудно было понять, что Валерия Константиновна умоляет итальянку не дарить ей ожерелье, а итальянка умоляет ее не отказываться от подарка, они спустились во двор.
— Ну, пожалуйста, возьмите! Не нужно!
Так было несколько раз — Валерия Константиновна возвращала, а итальянка, удивляясь и огорчаясь, совала ожерелье обратно. Она убежала в конце концов, пожав Валерии Константиновне обе руки.
— Что же мне делать?
Валерия Константиновна рассматривала большое золотисто-розовое ожерелье.
— Положить в сумочку, — сказал Токарский.
— Неудобно. Ведь это не мне, это как бы нам всем, всей группе. Какое огорчение!
— Уж и огорчение! Послушайте, я знаю человека, который, не задумываясь, отдал бы полгода жизни за это ожерелье.
— Кто же это?
— Вы не догадываетесь?
Он показал на Севу, который шел к пароходику, окруженный молодыми рабочими.
— Познакомьтесь, это коммунисты, — весело сказал он Токарскому. — Хорошие ребята. На днях к ним приезжал Тольятти. А вот этот, в очках, — студент. Он приехал в Мурано навестить родных. Он говорит по-русски.
Вернувшись в отель, Валерия Константиновна посоветовалась с Ларисой и другими товарищами. Ожерелье примерили все, в том числе и старушка Ольга Петровна. На другой день за завтраком оно было торжественно вручено растерявшемуся от радости Севе.
Это был последний вечер в Венеции, и Валерия Константиновна решила поехать на площадь Святого Марка — не пойти, а именно поехать на пароходике по Канале Гранде. В дорогой накидке из соболей, одна, сильно накрашенная, с расстроенным лицом, Аникина сидела в вестибюле отеля. Они разговорились почти дружески и поехали вместе, хотя до сих пор едва обменялись несколькими словами.
