Перед самым ужином в казарму вновь поднялся шофер из пятой роты. Он подошел к сидевшему на нарах Устюгову и сказал:
— Что, паря, готов? Пароход под парами, можно отчаливать.
Устюгов поднял на него глаза и медленно сказал:
— Я не еду, заболел. Давай без меня. Так и скажи зампотеху.
Партизан ушел. А Устюгов зажал ладонью правый глаз и подумал, что было бы здорово, если бы он и впрямь заболел.
Скоро прибежал дневальный по штабу и крикнул Устюгова к зампотеху. Младший сержант встал, застегнул бушлат и, не слыша и не видя никого, пошел к выходу. Ему было страшно.
Зампотех встретил Устюгова торопливой скороговоркой:
— Что это ты? А? Зачем? Мы же с тобой решили, что на месте сходишь. Нельзя, нельзя. Ты не прав. Давай поезжай.
— Не могу, товарищ майор, — отвечал на все эти причитания Устюгов и глядел в пол. Но зампотех, казалось, не слышал его и все повторял: «Нельзя, нельзя, надо ехать». При этом он бегал по кабинету, садился за стол, вновь вскакивал, начинал набирать на телефонном диске номер, но тут же клал трубку и снова принимался семенить из угла в угол. Наконец он остановился перед Устюговым и неожиданно закричал, коротко взмахивая поочередно руками:
— Ты это брось! Ты приказ слышал?! Выполняй! Должен выполнять, не обсуждая! У меня своих дел невпроворот, чтобы я с каждым сержантом… — он внезапно прервался, сел за стол и сам себе обиженным тоном сказал: — что я, нянька или воспитатель? Я инженер. Некогда мне ерундой заниматься. Сам в гостиницу уехал. А мне тут черт знает чем заниматься. — Зампотех замолчал и несколько минут сидел молча, глядя прямо перед собой. О чем он думал, понять было трудно, потому что его лицо не выражало ничего, кроме терпения и муки. Внезапно он вскочил, нахлобучил фуражку, дотоле лежавшую на стопке каких-то промасленных коробочек, и, торопливо застегивая китель, вышел на середину комнаты. Подобрав живот и развернув плечи, зампотех приложил правую руку к козырьку фуражки и, наливая каждое слово свинцом, раздельно произнес:
— Товарищ младший сержант, приказываю вам немедленно отбыть в пятую роту для производства ремонтных работ!
Устюгов посмотрел на него и угрюмо ответил:
— Не поеду.
Зампотех всплеснул руками и выбежал из комнаты.
«Это удачно, что комбата нет», — подумал Устюгов и фыркнул, представив, как через минуту будет рассказывать замполиту про сцену у зампотеха и как Бородянский будет бороться с собой, чтобы не рассмеяться при сержанте, а потом доверительным тоном скажет что-нибудь вроде: «Его надо пожалеть». В том, что зампотех побежал к замполиту, Устюгов не сомневался.
В коридоре послышались шаги, дверь отворилась и на пороге появился Бородянский. Из-за его плеча выглядывал зампотех.
— Что такое, Устюгов, что случилось? Вы заболели? — озабоченно спросил Бородянский.
Устюгов выразительно показал глазами на зампотеха, давая понять, что здесь посторонние, и ответил:
— Так точно, товарищ капитан, глаз болит. Очень.
— Ну-ну, не пугай меня, — сказал тем же встревоженным тоном Бородянский, — пойдем скорее к доктору.
Они вышли из комнаты, но зампотех пошел вместе с ними, и Устюгов досадливо косился на него, ожидая, когда же зампотех отвяжется, чтобы можно было откровенно поговорить с замполитом. Но зампотех так и не отстал. Втроем они вошли в общежитие.
В бильярдной не было никого, но горел яркий свет и над бильярдом висел дымный косматый туман, указывая на то, что недавно здесь шла игра. В общежитии стоял субтропический климат и смешанный аромат одеколона с табаком. Из спальных комнат доносились голоса.
— Василий Игнатьевич, — громко позвал замполит и почти тут же из левой спальни вышел седой крепкий человек в клетчатой фланелевой рубашке, офицерских галифе и мягких тапочках. Это был начальник медслужбы батальона, фамилию которого никто из солдат не знал. Увидя младшего сержанта, начмед сконфузился своего вида и зашел за бильярд. Но Бородянский выманил его оттуда:
— Василий Игнатьевич, вот Устюгов жалуется на боли в правом глазе. Поглядите, пожалуйста, что с человеком?
Начмед с явной неохотой подошел к Устюгову.
— Вот здесь болит, сюда отдает, особенно, когда наклоняюсь. И еще подташнивает, — выпалил тот знакомые с детства симптомы.
Медик молча взял Устюгова двумя руками за виски, развернул голову к себе, приказал смотреть на лампочку, потом на свой мизинец и долго водил им перед лицом младшего сержанта. Пощупал пульс на шее. Молча ушел в спальню, молча вернулся и протянул Устюгову таблетку и кружку воды. Затем оглянулся на Бородянского, пренебрежительно махнул рукой и вышел из комнаты.
— Вот и хорошо, — обрадовался замполит, — теперь можно ехать. Товарищ майор, — он повернулся к зампотеху, — прикажите, чтоб подали машину прямо к крыльцу.
Устюгов растерялся и растерянности своей не скрывал. Он поставил на бильярд кружку и переводил глаза с безучастного лица зампотеха на озабоченное лицо замполита. Во взгляде его читалась просьба: «Объясните мне, что все это значит?».
— Я никуда не поеду, — несмело сказал Устюгов, — я не могу.
Замполит усмехнулся и неожиданно громко сказал, адресуясь к дверям спален:
— Товарищи офицеры, прошу всех сюда! — Прошло несколько секунд и Устюгов с замполитом были окружены тройным кольцом. — Товарищи офицеры, — снова сказал замполит, — вот этот сержант с совершенно непостижимой наглостью заявляет, что приказов он выполнять не будет, дисциплина не для него, уставы не для него, присягу он принимал просто так и что вообще плевал он на всю Советскую Армию с высокой башни. Так, Устюгов? — Бородянский опирался на мерцающий бликами бильярдный борт и ласковыми глазами заглядывал Устюгову снизу в лицо. — Я спрашиваю, так?! — закричал он внезапно в полный голос, резко выпрямляясь и делая полшага вперед. — Отказываешься подчиняться?! Экая гадина! Гадина! Вот ведь заведется такой и весь батальон лихорадит из-за него. Это все наша треклятая демократия — все нянчимся, уговариваем. Я, потомственный офицер, и должен унижаться, перед кем? Перед паршивым сержантом. Благодари бога, что в Советской стране живешь. При царе я выписал бы тебе полторы сотни шпицрутенов, взяли бы тебя вот за эти ручки немытые да повели сквозь строй. И палками, палками!.. — замполит охрип. — Что смотришь? Думаешь, в Советской стране управы на тебя не найти? Ошибаешься. В дисбате сгною, гадина! — Бородянский оглянулся на офицеров. — Возьмите-ка его за руки, за ноги да киньте как есть в машину.
Кольцо офицеров сжалось плотнее. Потом еще плотнее. Устюгов ошалело озирался и всюду наталкивался на злобные взгляды.
— А поесть-то можно? Перед дорогой? Я сегодня даже не обедал, — неуверенным голосом спросил младший сержант.
— Поесть? — переспросил замполит. — Так ты голодный? Ну конечно, конечно, можно. Вот и молодец, — Бородянский опять говорил в добродушном приятельском тоне, и это очень не шло к его раскрасневшемуся злому лицу. Он приобнял Устюгова за плечи и повел к двери. Офицеры молча расступились. — Поешь и поезжай. Машину пока к столовой перегонят. Товарищ майор, проследите, пожалуйста. — С этими словами Бородянский открыл дверь и подтолкнул Устюгова в ночной холод.
Оказавшись на улице, младший сержант медленно спустился с крыльца, медленно обогнул стоявший перед домом грузовик и что было силы кинулся в казарму. Погони не было — майор замешкался в общежитии и вышел на крыльцо, когда младший сержант уже скрылся из виду.
Поначалу замполит послал к Устюгову гонцами — одного за другим двух прапорщиков. Те вернулись с отказом. Тогда сам Бородянский, уже много позже отбоя, поднялся в казарму и, подойдя к большой, шумно дышащей груде шинелей, сказал:
— Устюгов, слушай, Устюгов, я знаю, ты не спишь. В скверную историю ты влип, парень. Я бы не хотел очутиться на твоем месте. Утром поговорим. А пока спи спокойно.
После этого он подошел к дневальному и приказал найти под шинелями водителя зампотеха. Бородянский докуривал вторую сигарету, когда дневальный подвел к нему заспанного ефрейтора Гелунаса. Замполит что-то объяснил ему, угостил сигаретой и ушел. Гелунас выругался, зевнул, весь передернулся от холода и громко позвал:
— Устюг, спишь или нет? Устюгов! — На правых нарах, в самой середине шинельного покрывала откинулась шинель и на локте приподнялся Устюгов. — Петька, готовься на выезд, — сказал Гелунас, пристраиваясь сбоку к лежбищу, — с подъема уезжаем.
На противоположных нарах, как раз напротив Устюгова, из-под шинелей показалась голова Вячика, Устюгов и Вячик молча посмотрели друг на друга.
Улица слабо светилась призрачной полосой, предательски отдаляя деревья и скамейки, внезапно выраставшие прямо перед носом или кидавшиеся под ноги. Темная до безжизненной гулкости череда домов колола звездное небо островерхими крышами. Тишина лежала такая, что отстоящая в десяти километрах станция явственно слышалась пыхтеньем маневровых паровозов и голосами диспетчеров из селектора. Но эти звуки не нарушали тишину, потому что не воспринимались как здешние, а словно долетали из других миров.
