— Это зависит от обстоятельств. Если профессор не был полезным членом общества, моя работа у него была «частпромовская». Но профессор очень активно работал на общество, он был очень полезным человеком, а я помогала ему, чтобы у него не было забот бытового характера. Так что моя работа у него не носит вульгарного «частпромовского» характера.
В области социальных отношений я был королем, но она прижимала меня к стенке. Надо было изменить тактику. Я сказал ей:
— Скажите-ка, ваш покойный супруг и профессор были друзьями?
— Мой супруг был первым помощником профессора в его работе!
Тут инспектор Манчев многозначительно кашлянул.
— А вы с профессором не были друзьями?
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать: не были ли вы другом профессора до того, как умер ваш муж?
— Я и муж были друзьями профессора. Профессор был нашим другом.
— Дружба вашего мужа с профессором меня не интересует. Я проявляю интерес к ВАШЕЙ дружбе с профессором.
— Все, что нужно было сказать по этому вопросу, я уже сказала! — Дора отвернулась и рассеянно посмотрела в окно.
— Хорошо, — сказал я, — оставим-ка до дальнейшего выяснения вашу дружбу с профессором. По той или иной причине вы были уверены, что эта квартира или ее часть станет вашей собственностью. Я хочу знать: не произошло ли в последнее время каких-либо изменений?
— Нет.
— Какое-нибудь сомнение, что профессор может отказаться от своего обещания и оставить вас на бобах?
— Я никогда не сомневалась в честности профессора, товарищ!
— А если в завещании он не упомянул вас в качестве наследницы?
Она не ответила, только улыбнулась.
— Не допускаете?
— Нет.
— Но представьте себе, что его дочь воспротивилась, что его сын воспротивился, что они вдвоем повлияли на него и в последний момент он изменил завещание!
Она опять улыбнулась.
Эх, если бы я мог разгадать эту улыбку! Но я изучал право в университете, специализировался по криминалистике, а науку об улыбках не изучал… Наука об улыбках! Надо бы иметь в криминалистике по крайней мере раздел об улыбках, потому что улыбка — это нечто самое сложное, самое трудное и наиболее неразгаданное в этом мире. Ну, не во всех случаях, разумеется! Есть простые улыбки — нечто похожее на четыре арифметических действия. Человек с начальным образованием умеет складывать и вычитать, умножать и делить. А дальше? Есть улыбки, которые невозможно расшифровать даже с помощью элементарной психологической алгебры! Есть улыбки, в которые в состоянии проникнуть только высшая математика.
Такой была улыбка этой хрупкой, как фарфор, невозмутимой женщины.
И так как я ничего не понимал в высшей математике, а владел лишь арифметикой, я, увы, решил изменить курс нашей учтивой беседы, чтобы чувствовать себя более уверенно.
— Послушайте, — сказал я, — вчера утром в котором часу вы сюда пришли?
— В половине девятого.
— Профессор уже ушел?
Она кивнула.
— Какие специальные поручения дал он вам по случаю дня своих именин?
— Он дал их мне еще накануне. — Она помолчала. — Профессор не был расточительным человеком.
— На сколько человек он поручил вам приготовить ужин?
— На шесть.
— Упомянул он, кого пригласит?
— О приглашенных разговора не было. Он только предупредил, что в числе гостей будет и его дочь, то есть дал мне понять, что я не должна появляться на этом ужине.
— Что он поручил вам приготовить?
Она улыбнулась иронически, лицо досадливо поморщилось. Мои вопросы, видно, казались ей слишком уж ординарными.
— Я ведь вас предупредила, — сказала она, — что профессор не был расточительным человеком. Он поручил мне сварить фасоль, приготовить майонез на шесть человек и баницу с брынзой. Я спросила: «Только этим и будете угощать своих друзей?» Он ответил: «Я рассчитываю прежде всего на окорок и вино!» Он имел в виду свиной окорок и дамаджану с вином, которые ему прислали из села. Я спросила его, не надо ли нарезать ветчину на два подноса, приготовив к ней гарнир из вареных яиц и петрушки, но он категорически отказался. «Ты режешь ветчину очень толстыми кусками! — сказал он. — Я куплю специальный нож, который режет тонкими ломтиками, чтобы было и глазу приятно, и казалось много. О яйцах…»
— Подождите, — прервал я и повернулся к Науму, который вел протокол допроса. — Сержант Наум! — сказал я. — О ноже там подчеркните и напишите дословно все сказанное свидетельницей: «Я куплю специальный нож, который режет тонкими ломтиками!»
— Слушаюсь! — сказал сержант Наум. — Записываю дословно.
— Продолжайте, — кивнул я Доре, с трудом удерживаясь, чтобы не выдать бурную радость, которая вдруг охватила меня.
— Что продолжать? — спросила Дора.
Она внутренне смеялась, глупая. Не знала, что в этом расследовании я хотел смеяться последним и поэтому — громче всех!
— Разумеется, мы продолжим! — сказал я. — А как же иначе? Да мы только теперь начинаем! Итак…
— Итак? — повторила за мной Дора.
— Выходили ли вы вчера из квартиры?
Тысяча чертей, мне показалось, что лицо ее чуть заметно вздрогнуло, но вздрогнуло, черт возьми, вздрогнуло!
— Точно не помню, — сказала она. — Но думаю, что выходила. Так мне кажется.
— Видите ли, уважаемая, — сказал я, — здесь нет «кажется мне — не кажется мне»! Здесь «да» и «нет» — и только. Поняли?
— Вероятно…
— Ну? Выходили вы или нет?
— Не выходила.
— А к вам приходил кто-нибудь? — Потом, вспомнив кое-что, я махнул рукой: — Во-первых, ответьте: когда вы вышли вечером отсюда или, точнее, когда заперли на ключ квартиру? Был здесь профессор, когда вы ушли?
— Когда я закрыла квартиру на ключ, было пять часов вечера, профессор еще не пришел.
«Насмехаешься надо мной, кошечка? — думал я. — Но это на свою голову, на свою. Тебе это даром не пройдет!»
Манчев вновь многозначительно кашлянул, а по лицу Данчева опять прошла тень досады. Сержант Рашко смотрел на Дору вытаращенными глазами, а сержант Наум весь превратился в слух, чтобы не пропустить что-нибудь важное для протокола.
— Запиши дословно, — обратился я к сержанту Науму. — Свидетельница сказала: «Я никуда не выходила, никто не приходил в мое присутствие! Я покинула квартиру в пять часов вечера!» Так? — обратился я к Доре.
Ее должно было немного напугать то, что неожиданно пронеслось у меня в голове, но… Глаза бы мои не глядели на этих слишком уж самоуверенных.
Дора молчала.
— Кто, кроме вас, еще имеет ключи от квартиры?
— Кроме меня? Профессор и его сын Радой.
— Мне неясно, почему у его сына есть ключи, а у дочери нет. В чем причина, по-вашему?
— И у дочери был ключ, но ее муж Краси взял его однажды и привел сюда друзей поиграть в кошар. Профессор рассердился и забрал ключ.
— После того как вы его подробно осведомили о деяниях Краси, не так ли?
— Разумеется! — спокойно сказала Дора.
— Хорошо. Вижу, что вы добросовестно несете службу. Потому я не понимаю, как это вчера, уходя из дому, вы забыли запереть на ключ входную дверь, ведущую на кухню? Не можете ли вы дать мне объяснение в связи с этим маленьким упущением?
Дора молчала, и я ясно видел, как на ее лице появилось тревожное выражение.
— Я заперла на ключ обе двери, — сказала она. — Очень хорошо помню, что я заперла на ключ обе двери!
— Не знаю, что вы помните, — сказал я. — Когда мы прибыли сюда, входная дверь, ведущая на кухню, та дверь, которая выходит на лестницу, была открыта.
— Наверняка профессор ее открыл! — сказала уверенно Дора. — Только у него есть ключ от этой двери, и, вероятно, он ее отпер!
— Хочу уведомить вас, что мы до сих пор не обнаружили никакого ключа от кухни — ни в одежде профессора, ни где бы то ни было еще.
— Ключ — вещь небольшая, — сказала Дора. — Если он забросил его куда-нибудь, его трудно найти!
— Да, разумеется, ключ — вещь маленькая, — согласился я. — Если профессор швырнул его куда-нибудь, его трудно найти. — И я добавил: — А вы не объяснили бы мне, на кой черт надо было профессору отпирать черный ход: чтобы вынести мусор или внести что-нибудь? — Ах, ах, по фарфоровому личику прошла тень еще более загадочной тревоги. — Скажите, — сказал я, — зачем понадобилось профессору отпирать черный ход? Человек его положения, да еще с таким хрупким здоровьем, не выносит мусор, не таскает сумки с картофелем или луком.
— Не знаю! — Дора пожала плечами, вновь бессмысленно посмотрев поверх моей головы.
Инспектор Манчев закашлялся. Не думал же он, что я не чувствую, что защита свидетельницы лопнула? Меня взорвало, и я крикнул:
— Манчев, если ты болен, сбегай в аптеку и проглоти аспирин!
