Мне хотелось стать с Настей, но она уже с Авдоней. Стал выбирать и пока выбирал, все уже разбились по двое. Я остался один. Досадно и неловко. Отошел к сторонке. Но так как ловить было некому, Авдоня, заметив меня, крикнул:
— А ты лови!
— Не хочется… — начал было я, но все принялись упрашивать. Еще более смутился я и отошел к вьюшке.
Игра расстраивалась. Десять пар есть, а ловить некому. Кто‑то сердито обругал меня, кто‑то посочувствовал: «Он за день и так набегался». Это еще более сконфузило меня, и я хотел было совсем уйти, но вдруг услышал знакомый голос:
— Петька, чего ломаешься?
Кровь бросилась мне в лицо. Быстро забежал вперед, крикнул:
— Давай!
Тронулась первая пара. Слышу топот сзади, смех. Когда поровнялись со мной, я погнался за девкой, чуть не поймал ее, но сделал вид, что не догоню. Далеко отбежав, они снова сошлись. Во второй паре была Устя, дочь нашей соседки Елены. Противная девчонка. Елена как‑то сказала моей матери: «Вот подрастут они, мы их женим. Свахи с тобой будем». С тех пор я возненавидел Устю. Но тоже, когда поровнялись, для близиру долго гнался за Устей. Она, как нарочно, начала отставать. «Нет, не обманешь!» — и, будто споткнувшись, я растянулся. Хохот, свист ребят, радостный визг девчонок. В третьей паре — Настя. Ну, держись! Покажу, как я устал бегать за коровами. Не–ет, в беготне за ними как раз окрепли мои ноги.
Едва поровнялись со мной по одну сторону Настя, по другую — Авдоня, я в два прыжка очутился возле Насти и схватил ее за плечо. Авдоня только руками развел. Такой прыти он совсем не ожидал.
— Авдоне, Авдоне водить! — закричали.
Не торопясь, мы за руку с Настей пошли становиться.
Вот я с ней. Слышу, как она дышит, вижу, как поправляет платок. Держу ее за руку. Рука теплая, пальцы маленькие. Искоса гляжу ей в лицо. Черные, в ниточку, брови, которые мне во сне и наяву мерещатся, ровный, белый лоб и чуть видны растрепавшиеся из‑под платка волосы. Поговорить бы с ней… Ведь столько времени не виделись! Не знаю, с чего начать. Оглядываюсь — не Авдоня ли сзади? Нет, он еще водит. Стало легче, и, не думая, не зная о чем говорить, спросил:
— Ты не хворала?
— Не–ет. А что?
— Тебя не видно.
— Где же увидишь меня? Ты — в степи, я — дома. И я рано не встаю, как ты.
Ее слова резнули меня.
— Скоро экзамен сдавать, — сказал я.
— Ты тоже будешь? — взглянула она на меня.
— А то как же?
— Небось все забыл.
— Забыл? Что ты! Я каждый вечер у учителя бываю. Уроки учу там… в степи. Время у меня много. А ты как, сдашь?
— Кто знает.
— Как кто знает? Училась хорошо, только писала плохо. Да тебе не в писаря идти.
— Сдам, — сказала она.
— А я, Настя, какое стихотворение выучил! Читать буду на экзамене. Ты будешь читать?
Она не успела ответить. Была уже наша очередь бежать. Я тихо шепнул: «Не поддавайся». Она пожала руку, и мы разбежались в стороны. Мы напрасно боялись: ловил Павлушка. Он смекнул в чем дело и не догнал Настю: ему нужна Оля. И опять мы вместе, и опять говорим, говорим. Откуда теперь у меня слова берутся! Но самого главного, о чем думаю почти все время, не говорю ей, нет. Даже боюсь намекнуть. И не здесь об этом говорить. Вот после игры отведу ее в сторонку и скажу. Как это выйдет, не знаю, а скажу.
Мы еще несколько раз бегали, она никому «не поддавалась». Гармонь все играла, девки пели песни, потом затянули ребята. Пели они о том, как «…бурной ночью Ланцов из замка убежал». Высоким голосом запевал Алеха, Гришунин друг, ребята подхватывали и пели тягуче, каждый стараясь вывести свой голос выше всех.
Мимо мельницы по дороге прозвенели колокольцы. Все перестали петь — смотрели вслед тройке: пристяжные, загнув в стороны головы, бежали, слегка взлягивая; тучный коренник бежал ровной, крупной рысью. Это ехал управляющий.
— К барыне в город, — заметил Гришуня.
— Эх, ребята, жара будет мужикам, — сказал Авдоня.
— Твоему отцу больше всех попадет, — проговорил сын Василия Госпомила.
— За что?
— Язык у него длинный.
— А хошь я тебе в морду за это дам? — спросил Авдоня.
— В морду что! — сказал парень и умолк.
Печалью овеяло всех. Веселье исчезло. Начали гадать, что может сделать управляющий. Только Авдоня храбрился.
— Ежели что, я…
Грозно подняв кулак, он погрозился по направлению к имению:
— …пепел один оставлю.
— Будет зря‑то! — с испугом в голосе остановил его Гришуня. — За эти слова знаешь что?
— Ничего. Мне года не вышли.
— В волости выпорют.
— Волость сожгу.
— Бро–ось! — испугался и Алеха. — Об этом не говорят. Гляди, сколько тут народу. Дойдет до попа, а там до станового.
— Пущай! — махнул рукой Авдоня. — Только мы земли не уступим. Отец мой голову за нее проломит. Он у меня горячий.
— Знаем, как тебе от него доставалось, — подсказал кто‑то.
— А тебя не бил? — вдруг спросил Авдоня, которому стыдно стало, что парень известил об этом всех.
— И меня бил. А кого не бьют? Всех бьют!
Заря совсем потухла, кое‑кто направился домой.
Подошел Павлушка.
— Отведем девчонок? — предложил я.
— Куда?
— В сторонку. Поговорим.
— Нет, домой мне пора.
— Домой и проводим.
Настя и Оля стояли, словно дожидаясь нас.
— Девочки, домой, — нарочно строго сказал Павлушка.
— Проводите нас.
Взяли их за руки, вчетвером пошли. Уже возле гумна до нас донесся Авдонин голос: «Настя–а! О–оля!»
Девчонки как будто не слышали.
— Кто быстрее всех на свете? — спросил мудрец.
— Конь, — ответил первый.
— Мысль, — сказал мудрец. — Кто жирнее всех на свете?
— Свинья, — ответил второй.
— Земля, — сказал мудрец. — Кто милее всех на свете?
— Жена, — ответил третий.
— Сон, — сказал мудрец.
Сон… Сколько бы я дал, если бы был богат, чтобы меня не будили так рано, чтобы дали поспать еше хоть немножечко, хоть чуть–чуть. Хочется плакать, ругаться, в драку лезть, лишь бы отвязалась мать. Но она неумолима! Сначала будит тихо, затем все громче и громче. Я бормочу ей «сейчас, сейчас», а сон еще крепче сковывает меня, и никак не могу головы поднять.
— Встава–ай, встава–ай! Дядя Федор идет.
— Сейча–ас.
— Завтрак проспишь.
— Ну, сей–час…
Пытаюсь открыть глаза, и кажется, уже открыл. Вот и встал, обуваюсь, вот иду, а мать:
— Да что же ты, встанешь аль нет?
— Сейча–а-ас… Ну, иду, ну, чего ты…
Мать уходит. Снова будто встаю, даже ворчу, обуваю лапти, одеваюсь, и все это тихо. И тепло мне, о чем‑то думаю и… сны, сны один за другим, второпях.
— Да ты встанешь, что ль, чертенок? — уже кричит мать, и с меня летит дерюга.
Мне сразу холодно, злоба пронизывает, я ругаюсь, плачу, проклинаю себя, отца, всех братьев и с ужасом думаю, что ведь так вот рано придется мне вставать всю весну, лето, осень. Мне, мальчишке, придется вставать раньше отца, раньше всех мужиков. А сверстники мои спят, и братья спят. Их мать не будит. Чем я виноват?
— Э–эх, народи–или! — сквозь слезы кричу матери. — Че–орт вам велел!
— А вот возьму сковородник и нарожу тебе! — злится и она. — Ишь, какие слова говорит! Может, ты и матерпо ругаешься?
Мне хочется сказать «ругаюсь, да еще как», но я уже «разгулялся». Торопливо накручиваю портянки, сую ногу в лапоть, задергиваю оборы, обвиваю ими ногу. Мать, жалея, говорит:
— На стойле отоспишься.
Готов. Иду умываться. На улице ни души. Пока в сенях умываюсь, слышу един за другим три удара плетью.
Мать открывает дверь из избы, произносит коротко:
— Сам.
Схватив сумку, плеть, дубинку, бегу догонять дядю Федора. Глаза хоть и слипаются, но утренний холод пронизывает насквозь.
За церковью бледная заря. Кое–где бродят коровы. Мы идем улицей и слышим, как то в одном, то в другом дворе шумят бабы доенками. Иногда вдруг зазвенит ведро, отчаянно закричит баба — это корова ударила ногой в ведро и пролила молоко.
Петухи поют в разноголосицу. Собаки еще спят. А мы уже проснулись. Овечий пастух встает раньше нас. Вон слышен гул, блеянье, хлопанье кнутов. Дядя Михайла с двумя подпасками гонит крикливое стадо. Пыль от овец, какой‑то особенный, нехороший запах.
Мы наскоро завтракаем у Гагары. Рассиживаться нам некогда.
— Где каравай? — помолившись, спрашивает старик.
— У нас нынче пироги и курники с капустой, — оповещает сноха. — Ты пришли кого‑нибудь.
Это хорошо. Дядя Федор доволен. Горячий пирог и курник в поле! Да и хлеб ему не нести, легче идти за стадом.
Идя в конец улицы, хлопаем плетьми, будим баб. Снова суетливый звон доенок, сонные окрики, кое–где переругивание. Это снохи спорят, кому черед доить корову. До крайних изб мы не доходим. Навстречу уже гонят коров. Дядя Федор хлопает плетью, кричит: «Куд–д-да!» И вот уже стадо, сначала маленькое, трогается улицей. Потом оно нарастает, ширится. Коровы подходят сами, некоторых выгоняют. Мы «подбираем» отстающих, покрикиваем на баловниц, которые метят на огороды. Впереди пока идет Бурлачиха. В поле она озорница, а тут, в селе, держится важно, идет, не оглядываясь на огороды. Бурлачиха «ведет» только до церкви. Там из широких ворот выйдут поповские коровы: одна из них — Попадья. Она‑то и займет место впереди. Бурлачиха покосится на нее и пойдет за ней следом.
