Вчера мы с теткой размечтались вырубить все нахрен и засадить газонной травкой. На травку поставить качельки и бассейн, по деревьям развесить гамаки. Тогда всей заботы у нас будет косить да бассейн чистить. Но это не сейчас, конечно же. Потом когда-нибудь, когда вырастут детишки и дом опустеет. Да только опустеет ли он? Да и зачем? Может, лучше взять из приюта еще одну маленькую девочку? Такую же, как Мийка. Чтобы, когда дочь заберет свое сокровище в Москву, у нас было кому капризно ныть, шкодить и заливать водой кровати, как только мы на секунду отвернемся. Тогда, глядишь, и Рома нами останется — новую девочку нянчить.
* * *
Ольга с невесткой Татьяной собирали смородину и шумно обсуждали, когда и как нужно копать чеснок. Каждая спорила до хрипоты. Конец пререканиям положила Мийка. Она сказала: «Внимание, я сейчас спою вам оперу».
Первые строки оперы были: «Да, конечно, вы все это знаете. И это главное открытие года».
Тетки притихли, заслушались. Опера развивалась. В нее вплетались мотивы классических арий и попсовые шлягеры. Сюжет терялся в сложных ассоциативно-логических цепочках. А закончилось все энергичным припевом: «Барабаны и глисты, и бумажные листы. У-у-у, у! Глисты из жопы!»
— Давай эту девочку себе оставим? — предложила Ольга. — Отдадим ее в музыкальную школу и вырастим рок-звезду. Спорим, ее возьмут? Там вообще-то с семи, но нашу и в три года примут.
Отдать детей в музыкальную школу — не просто мечта, а обязательная программа моей тетки. В этом году в музшколу пойдет Евгения и Василий. Ивана не взяли, потому что у него напрочь отсутствует слух и чувство ритма. На него посмотрели с сожалением и сказали, чтобы он приходил на следующий год, когда зубы отрастут — тогда его определят на трубу. А Василий сам попросился на трубу. У Василия обнаружилось идеальное чувство ритма и абсолютный слух. Ему показали несколько инструментов, он выбрал самую большую трубу. Эта труба надевается на трубача и делает пук-пук. Когда Вася ткнул в нее пальцем, тетка побледнела и сползла по стене, а суки-педагоги радостно заулыбались. На эту трубу у них никогда нет желающих даже двоечников. А тут Вася с идеальными параметрами. Вася будет играть своё пук-пук в похоронно-свадебном оркестре. Это так соответствует его чувству юмора! К тому же это очень просто, там всего три клавиши. То, что надо для мальчика-аристократа.
* * *
Тощая девчонка с кривыми зубами и легкой косинкой в глазах смотрела на нас с Мийкой в упор и ковыряла в носу. За ее руку держался кривоногий пацан, явно брат — такой же бледный, кривозубый и по-мультяшному косой — один глаз на девять часов, другой на пятнадцать. Недалеко в кустах культурно отдыхали их родители — молодая, но уже спитая мать с беременным чревом и дружелюбный отец, не вяжущий лыка.
— Как тебя зовут? — спросила я девчонку.
— Дарьяоливиясергеевна.
— Как-как?
— Дарья Оливия Сергеевна.
Заковыристо. Не понимаю. Захожу с другого бока.
— Мама как тебя зовет?
— Даша.
— А кто зовет тебя Оливия?
— Я сама.
Ого, думаю, прикольная девочка.
— А это, — Оливия слегка подтолкнула вперед своего брата. — Серега-брат. Он еще маленький.
Познакомившись, Дарья-Оливия и Серега-брат подхватили Мийку и повели ее показывать тайные тропы и самые сладкие ягоды. А когда мы уходили, Сергеевичи долго висели на заборе и махали нам вслед руками. Кричали:
— Увидимся! Приходите!
Конечно, увидимся. Они живут на соседнем переулке. И долго со своими родителями явно не задержатся, ювеналы не дадут. Взять бы их себе — изобретательную девочку и странного брата. А то лето кончится, Мийка поедет домой, нам будет ее не хватать. Вечером озвучила эту мысль за ужином. Иван завопил:
— Ни за что!!!
А Ромка сказал:
— Прокормить такую ораву как-то надо…
* * *
В сказке про Теремок все живут долго и счастливо, но только до тех пор, пока туда не заселяется медведь. Как выяснилось, это неизбежная развязка любой коммуны. Мы поняли это, когда Мультик впал в истерическую депрессию и принялся тиранить окружающих. Его усилиями Ольга то рыдала, то орала на всю округу. Я металась по дому и не знала, куда спрятаться от шума, грязи и страха за Мийку, которая, хоть убей ее, бегала по двору босиком по осколкам стекла и железным стружкам, производимым Мультиком в безумном количестве. Сам Мультик что ни день собирался домой с истериками и обещаниями больше сюда ни ногой, но не уезжал, а продолжал мотать нам нервы. Только Иван был рад и ходил за ним хвостом. Мультик дорожил этой дружбой, брал Ивана с собой в город и на карьер купаться, где учил пацана общению с женщинами.
— А Вова, знаешь, Ынга, шлепнул девушку по жопе. Мы мимо шли, он ей поддал. А она сказала: «Ты дебил?» — делился со мной Иван впечатлениями.
Меня все это, мягко говоря, не радовало. А когда Вова начал рассказывать Ивану о том, как зарезал человека и лихо отмотал за это семь лет, я закатила истерику. Все, что мы вкладывали в Ваню, трещало по швам у меня на глазах. А Ольмихалыч твердила одно:
— Мультик мне почти сын, я не могу так вот его просто выкинуть.
Так что пришлось выкинуться всем остальным. Первым потянулся Рома. Он молча собрал рюкзак и попросил денег на билет. А когда я, пытаясь его удержать, не дала, собрался ехать электричками. Путь он выбрал не близкий — в глухой угол Рязанской губернии, в деревню Лашму к бабушке и папе. Собаками пилить пару суток, не меньше.
— Поехали вместе? — предложил Рома. — Возьмем Мийку и сбежим.
А поскольку Рома мне совсем как родной, а его папа, хоть и бывший, но все-таки муж, я долго не раздумывала.
Организацию побега Рома взял на себя. Купил билеты, рассчитал маршрут и погрузил нас со спящей Мийкой в поезд. Путь выдался не близкий — двумя поездами с пересадкой в Москве и тремя автобусами. Удивительно, как бывают ответственны бывшие придурки. Рома контролировал время, сверялся по навигатору и вел нас к цели. Мне оставалось только присматривать за Мией да тупить в окно на пролетающие мимо пейзажи.
Вскоре мы уже были в Лашме — в тихом месте на берегу Оки с домами-кексами, коровами, лениво бредущими по улице, и звенящей тишиной, от которой закладывало уши. Всех забот у меня было отсыпаться, готовить и штудировать библиотеку. Вечерами мы ходили на родник за водой. Мия с Ромкой барахтались в розовой от заката воде. Солнце протыкалось об еловые пики и сдувалось, заваливаясь за черную кромку леса. На реке качались лодки, в которых неподвижно сидели лашминские рыбачки — обязательно женщины, обязательно с удочками и с обязательным в каждой лодке мужичком, запрокинувшим в небо лицом. Глядя на закат и идиллические картинки чужого семейного счастья, мы с Олегом помирились.
— Знаешь, — сказал он. — Недавно ты мне приснилась. Ты была старушкой, а я укутывал тебя пледом.
— Хватит нам воевать, — согласилась я. — К тому же, у нас дети.
Рома вынес из воды Мию и, пошатываясь то на одной, то на другой ноге, надевал шлепанцы.
— Эй, не урони меня! — крикнула Мия.
— Да ни за что, моя дорогая! — рассмеялся в ответ Рома.
* * *
За время нашего отсутствия Лапезо уехали в лагерь в третью смену, Вася сбежал на ПМЖ ко второй тетке, кошка Репа вышла из дома и не вернулась. Оставшись один, кукушонок-Мультик притих, стал внимателен и послушен. Починил крышу, сломал два велосипеда и водил тетку на карьер купаться. Как только он уехал, в теремок начали возвращаться обитатели: сперва мы с Ромкой, затем Вася из добровольной ссылки, и последними подтянулись дети Лапезо. Жизнь наладилась. Мультик прислал сообщение, что приедет в октябре картошку копать.
— Ну, нет! — заорали все. — Или он, или я!
— Не бойтесь, — сказала Ольга. — Я его не пущу. Сама больше не выдержу.
А Иван промолчал. Он по Вове скучает.
* * *
На исходе лета призрак бабушки посетил Рому. Рома вдруг осознал себя хозяйственным мужиком и решил строиться. За материалом далеко ходить не стал, обосновался в бывшей мастерской, заваленной дровами и прочим негорючим мусором. Первым делом Рома вынес дрова и приступил к раскопкам. С каждым днем он уходит все глубже в культурные слои сарая, от чего у ворот растет и пучится куча самого удивительного мусора, вплоть до странного железного инструмента, утыканного шипами.
Ромка предположил, что это капкан на слона, а я сделала ставку на средневековую инквизицию. Кажется, такая штука называлось нюрнбергской девой. Пыточный инструмент в виде шкафа с шипами внутрь. Туда помещали обреченного на смерть и закрывали такой же утыканной шипами дверью. Шипы были расположены с таким расчетом, чтобы не задевать жизненно-важные органы, а потому человек умирал долго, истекая кровью и мучаясь от страшной боли.
— Дура! — прервала мой экскурс в глубь веков Ольга. — Это борона!
