Подобных писем я не получала никогда. Я не смогла сразу разобраться в своих чувствах, им вызванных. Слов нет, внимание всегда приятно. Но в форме было что‑то, задевающее меня. Возможно, императивный тон — ответ дай быстро, пожалуйста, или может быть эта не совсем понятная мне игра в таинственность — адрес дай самый точный, лучше на свою верную подругу. Я искренне не понимала, чем моя верная подруга надежнее меня самой или почему ее мать должна быть менее бдительным человеком, чем моя. Моя мама никогда не вскрывала писем, не ей адресованных. Даже с моими было так дважды, когда мне написали подружка из Краснодара и зять, муяс сестры, не говоря уже о письмах старшей сестры, которой писали сс одноклассники с фронта, из госпиталей. Как бы сказали сейчас, мама уважала наше право на личную жизнь. Вообще она была умным и сдержанным человеком. Она дождалась, когда и сама рассказала ей об этом письме и вместе со мной удивилась: почему бы этому мальчику не подойти ко мне на районном смотре самодеятельности школ, называемом тогда олимпиадой, и позна
комиться. Откуда было знать мне, росшей ребенком раскованным, коммуникабельным, непосредственным, и даже маме, не имевшей сыновей, как трудно мальчику — подростку было это сделать.
Я не ответила на это письмо, несмотря на успокоительную фразу: «Знай, что я не хочу сделать тебе плохое». Хорошее, в моем понимании, тоже выглядело иначе.
У меня в руках самодельный конверт с красным номером в правом углу. Это означает, что письмо десятое. Восемь промежуточных пали в костер. Адресовано оно ученице 8–а класса Павловской средней школы № 2. На конверте имеется замечательная приписка в скобках — лично в руки. Стандартный конверт не вместил бы половину школьной тетрадки. Шесть листов исписаны красивым разборчивым устоявшимся почерком. Если сравнить с письмами 58–го, 70–го, 78–го годов — почерк принципиально не изменился. Все правильно. Эта 16–летняя личность тогда уже состоялась. В письме он комментирует нашу встречу в сентябре 1951 года, когда из‑за необходимости добираться до своей станицы, что в 12 километрах от Павловской, он не услышал концерта нашей самодеятельности, где я пела. Он сетует на то, что не мог по — человечески поговорить со мной, когда вокруг были мои подружки, а он был с другом Шурой О. из своей станицы. Какие там разговоры?!
Он пишет мне о себе, о своей семье. Особенно меня поразило, что семья не видела отца почти девять лет. Отец — это моя застарелая боль. Я своего плохо помню, мне не было и шести лет, когда его не стало. Я постоянно испытывала потребность поговорить, пообщаться хотя бы с дедом или старшим братом. Такой возможности у меня не было. Поэтому я очень ценила общение с умными «дядечками», которых с сырзавода определяли к нам на постой. Откуда я узнавала, что они умные, — не знаю, но мама говорила, что я не ошибалась. Особенно запал мне в душу пожилой тогда человек Иван Георгиевич Каледин, работник Госконтроля, москвич, что жил у нас особенно долго, и мы с ним взаимно симпатизировали друг другу. Какие длинные интересные беседы мы с ним вели!
А в этом гсмье как же так, живой отец и вместо трехлетнего ребенка после службы и затем войны застает почти такого человека, как я тогда была. Хорошо, если он понравился сыну,
как мне, скажем, Иван Георгиевич. А если нет? Были и у нас на постое такие антипатичные гипы, от которых мне хотелось быстро проскользнуть в свою комнату и подольше там оставаться.
В этом же письме он рассказывал, что впервые увидел меня на олимпиаде два года назад, когда я была маленькой «кругловидной» девочкой. Действительно, я тогда даже себе казалась гадким утенком. А через два года он был поражен изменениями во мне, и тогда он полюбил меня с первого взгляда. А для определения глубины своего чувства он ссылается на… самого себя. «Я полюбил тебя так, как только может любить Анатолий К. И я решил отдать себя тебе навсегда».
Что может вызвать такое заявление 16–летнего юнца, кроме задумчивой улыбки? А с другой стороны, кому тогда дано было заглянуть в бездну глубиной в 43 года? Я не хочу сказать, что те слова надо было понимать буквально. Что такая «безвозмездная» отдача, пройдя известные юридические этапы человеческих отношений, редко когда выдерживала испытание бытом и временем. Что по прошествии каждого этапа наших отношений, которые, как правило, заканчивались обидой, разрывом, горьким упреком, я увижу теперь, что и боль мы причиняли друг другу неординарную. Так бывает, когда люди очень близки духовно и знают болевые точки друг у друга. Но это все было потом. А пока он сравнивал меня с лермонтовской Бэлою. И еще в том письме он рассказывал мне о своей мечте стать киноактером и об уверенности в ее исполнении. Не совсем последовательно он утверждает, что пение его — чепуха, и он свои способности считает чем‑то домашним, для друзей, а не для публичных выступлений.
Он всегда кокетничал в письмах. Я точно помню, это не только мое нынешнее ощущение. Это коробило меня и тогда, в юности. Но, вероятно, было это то ли данью детству, то ли моде тех лет. Прочитав два своих не отправленных в свое время письма, я нашла похожие ноты, так не свойственные мне в более зрелом возрасте.
В нашей женской школе на январь 1952 года приходится злосчастное ЧП. Подобные инциденты встречались и раньше, например, в 1944 году, когда мы начинали учиться, забеременела десятиклассница и скрывать это было уже поздно. Обе школы районного центра гудели, как потревоженные ульи. Папашу искать далеко не пришлось, им оказался десятиклассник мужс
кой школы. Автоматически, хоть и запоздало, сработал репрессивный механизм. Попала под его пресс и я. В вежливокатегорической форме мне предложили остановить поток писем на мое имя в адрес школы. Я обещала это сделать. В ответ взвился Анатолий и обвинил меня в трусости. Сам он свой протест против ущемления прав личности в школе выражал… прической. Длинная шикарная полька на фоне бритоголовых ушастых боксов была вызовом дирекции. Его увещевали, стыдили, а потом, вероятно, махнули рукой. Он вначале гордился победой, а потом сам понял непрактичность такой гривы. Копна густых длинных волос была порядочной обузой! Обычная мужская расческа их не брала. Длиннозубая женская гребенка вечно куда- то девалась, а спутанные ветром волосы выглядели неопрятно. Стал носить кепку. Вот и осталась у меня маленькая любительская фотография тех лет, где он в этой дурацкой маленькой кепочке с пуговкой, сдвинутой на затылок, а из‑под нее лезут непокорные прямые русые волосы. И как много их, и какие они густые! Жаль, что я не взяла этой фотографии, когда ехала на последнюю нашу встречу в этом году. Может, невеликодушно это было бы с моей стороны, если сравнить с его сегодняшней классической естественной тонзурой католического монаха. А может, обрадовался бы вещественному доказательству, подтверждающему сомнительные ныне его заявления о прежней буйной шевелюре. В те же времена, не располагая другими фотографиями, из этой я сделала портрет в карандаше, где проглядывалось сходство, и в красивой деревянной рамке поставила его на пианино в своей комнате. Тоже демарш. Видно, возраст такой.
Меня озадачивала реакция мамы на Анатолия. Похоже, что он очень не нравился ей, хотя сама она мне этого никогда не говорила, даже спустя много лет. Это не согласовывалось с ее отношением к такому неизбежному факту, как появление в моей жизни особ другого пола. Потом она рассказывала, как с радостью и тревогой всматривалась в меня, наблюдая процесс превращения гадкого утенка. Тревога преобладала, и поэтому она решила как можно дольше не наряжать меня. Сделать это было очень легко: денег у нас всегда было либо очень мало, либо не было вовсе. Одежда и обувь приобретались только тогдк, когда в предыдущих нельзя уже было ходить. Правда, в те годы, когда
я подросла, сестре — студентке уже не надо было помогать: она окончила учебу, жила за границей всем обеспеченная. Оставалось кое‑что из довоенных скудных туалетов, зарытых в войну от грабежа. Но мать преднамеренно водила меня в рубище, наивно полагая, что так Золушку подольше не разглядят. Когда мне было двенадцать, мужа сестры из Германии перевели в Союз. Там они жили в маленьком аккуратном немецком городке Швейдни- це. Поляки эти земли вблизи Познани считали исконно своими, и случай забрать их у немцев представился. Рассказывали, что немцев высылали всех поголовно, спешно, чуть ли не в 24 часа, и они уезжали налегке. В эти освободившиеся квартиры сразу, чтобы не разграбили, вселяли офицеров оккупационных (или дружественных?) войск. Скорее, все же оккупационных, т. к. неспокойно было в тех местах в 1946–1947 годах. Постреливали. Особенно в окрестных лесах, куда господа офицеры ходили иногда на охоту. Говорили, что до войны это был заповедник, поэтому ни война, ни браконьеры, ни «лесные братья» всей дичи истребить не могли. В такой богатой квартире и жила моя сестра с мужем, а после 47–го еще и с маленьким Игорьком. Военная судьба переменчива, но, учитывая заслуги зятя — аса тяя «елого бомбардировщика, ему предоставили право выбора… между Прибалтикой и Южным Сахалином. В Риге, куда он поехал на разведку, с ним не хотели говорить по — русски даже в магазинах, а в окрестностях стреляли даже чаще, чем в Польше. Выбрал Сахалин. Власти в те годы заигрывали с военными: им много платили, хорошо кормили через систему пайков, они имели другие льготы. Но все это постепенно убывало. Достаточно красноречиво это можно было наблюдать по возвращению военных из Европы. В 46–м тем офицерам, которые уезжали в Союз из Швейдница (при поляках он был переименован в Свидницу), давали пульмановский вагон для. вывоза имущества из занимаемой квартиры. В сорок восьмом — уже только половину вагона, а позже на два года уезжали с чемоданами. Половина вагона — это тоже очень много. Дом у нас был большой, но полупустой, только самое необходимое. Поэтому красивая резная мебель из ценных пород дерева, уютные кресла, удобные и красивые диваны, картины старых мастеров, из них два дорогих подлинника — все это спокойно разместилось, и место еще осталось. Мама приняла
