Но не искал в то время тихой гавани Артем, тянуло его побродить по белу свету, и, объясняя свой поступок Кузьмичу, он шутя сказал, что его родословная начинается с волка, а волкам нужна лишь свобода и большие пространства.
…И завертел, закружил Артема Север-батюшка, шаман-волшебник в белой малице. Полеты короткими — короче воробьиного носа — зимними днями; полеты белыми летними ночами под незакатным северным солнышком: охотничьи зимовки, оленеводческие бригады-чумы, морские порты, речные порты, стоянки шатунов-геологов. Хлебал он уху на берегах тундровых озер, кишащих чиром и нельмой, возил грузы зимовщикам на морских островах. Околдовал, взял в плен душу Артема Север, одаривая роскошными феериями полярного сияния, величаво свершающимися под низкими звездами макушки земли…
Но белой полярной совой летит за северянином на неслышных крыльях злой дух Севера — страх одиночества, тоска…
Она подкрадывается, как болезнь, чаще всего в темень полярной ночи, заполняет душу до краев, и в такие минуты северянин либо пьет водку, либо уходит в воспоминания.
Открыл в одну такую минуту Лазарев чемодан с материковой пленкой (она великолепно сохранилась), проявил ее, и перед ним поплыло, засияло то июньское воскресенье. Море, сосны, Женька… Женька хохочет, Женька вонзает зубы в румяное яблоко, Женька — «бегущая по волнам». И еще Женька в чалме из своего платья — «царь Востока»… Он напечатал целую пачку фотографий, получилась подробная летопись дня, который чем дальше, тем ярче оживал в его памяти, как чудо. Все стушевалось из воспоминаний отпуска, был только один этот день. И вечер у окон Женькиного дома, вот этого, напротив, что спит сейчас, темнея рядами окон.
Вчера Артем разыскал Женькино окно во втором этаже, узнал плотные цветастые портьеры, а на подоконнике разглядел большую нарядную куклу.
Дома, на Сахалине, а потом на Севере, перелистывая Женькины фотографии, Артем думал о том, что было бы, не окажись он идиотом и останься еще на день. Ведь Женька просила, умоляла остаться, звала поплыть на острова.
И, может быть, потому, что не остался и больше ничего не было, Артем, как любимый фильм, прокручивал в воображении весь этот несовершившийся день, всякий раз дополняя его новыми подробностями. Только начинался этот фильм-импровизация всегда одинаково: с пахучего Женькиного шепота, с четырех ее слов…
Некоторым фотографиям Артем дал названия: «Гусиный шаг», «Яблоко», «Очень смешно!» и наконец «Бегущая по волнам». Молодые пилоты зачарованно смотрели на кружившуюся в брызгах прибоя Женьку, и никто не сказал о ней нехорошо: так наивно чиста, по-детски естественна была Женькина нагота.
А «Море» — за спиной Женьки блики солнца на воде, Женька — доверчивые, ясные глаза — смотрит прямо на зрителя — Артем вставил в рамочку с целлофаном и повесил в кабине вертолета. Как талисман. Как ладанку. Не одну сотню тысяч километров налетала рядом с ним Женька. Женька и тихое море того воскресенья.
Эти фотокарточки разлучили Артема с Аннушкой Кригер, его лучшим другом. Аннушка работала в порту шофером бензозаправщика, была, как и он, страстной рыбачкой, охотницей и любительницей аккордеона.
— Пустой номер, Лазарев, — перелистав фотокарточки, сказала она. — Ты кто? Шофер, как и я. Оленьи шкуры возишь, баб беременных. А ей много чего надо, этой картиночке.
Прекратились их концерты-дуэты на двух аккордеонах, и на осеннюю охоту Аннушка поехала с каким-то приезжим начальником. Это озадачило Артема: на материке у нее был жених, который послал Аннушку на Сахалин зарабатывать деньги на дом.
Аннушка пила водку, курила, но все же было с кем пойти в кино, поиграть на аккордеоне. Рядом была живая душа, хотя и пропахшая насквозь горюче-смазочными.
Этой весной впервые заскучал Лазарев на Сахалине. Весна стояла обычная, сахалинская — дожди, туманы. Летать нельзя: облака тащились по крышам. Скука, безделье.
Вот в такие дни думаешь, есть же где-то солнце, тепло, есть большие города, где чисто одетые люди ходят по чистым, нарядным улицам, не дышат воздухом напополам с водой. И еще подумалось Артему: вот ему двадцать семь уже, оглянуться не успеешь, как жизнь пройдет мимо, скрытая от тебя пропахшими морской капустой сахалинскими туманами.
И собираясь в отпуск, Артем взял все свое имущество, даже аккордеон прихватил, на тот случай, если останется на материке. Это не представляло большого труда: весь его скарб уместился в рюкзаке и небольшом кожаном бауле.
Увольняться пока не стал, послушавшись Кузьмича, который советовал не спешить и снова предлагал дом с огородом. После Севера у Лазарева скопилось денег на пять таких домов, и не жилье его интересовало, а то место, где он мог бы распрощаться со своим гордым и постылым одиночеством. Сахалину, Северу Артем отдал восемь лет и теперь затосковал по местам обжитым, родным, по материку. Как никогда еще не тосковал. И тетка, Дора Михайловна, заменившая Артему мать, писала, что хотела бы дожить век возле него, но только не на Сахалине.
Кроме тетки, были у Артема на материке и другие верные точки опоры, например Стас, Станислав Попов, с которым они начинали вместе летать. Сейчас Стас был солидным начальником в Барнаульском аэропорту, он давно звал заехать и обещал помочь в устройстве на работу и с жильем.
Раз в год получал Артем по письму и мороженому гусю из родной деревни Кандыки, затерявшейся посреди Барабы. Письмо и гусь приходили от друга детства Кости Костагурова, и Костя тоже звал Артема приехать, попить кумыса, поохотиться на уток, поглядеть весной на родную степь.
И еще была на материке Женька…
Вчера, едва поздоровавшись с теткой, Артем разыскал Женькино окно во втором этаже дома напротив. На подоконнике лежала раскрытая книга, в уголке сидела большая кукла, узкоглазая японочка-гейша. У Артема заколотилось сердце: вот сейчас Женька отодвинет портьеру, увидит его, узнает, удивится…
Но портьеры не шевелились, кукла-гейша задумчиво смотрела на голую полянку, по которой гуляла старушка с фиолетовым догом. В комнате, видимо, никого не было, и Артему неожиданно пришла мысль пойти в город и на улицах искать Женьку. Мысль фантастическая, нелепая, но почему бы и нет? Недаром на Севере Артема прозвали «счастливчик Лазарев»! За необыкновенное везение в самых немыслимых обстоятельствах.
Город встречал весну, на мостовых пузырились ручьи, улицы кипели по-летнему одетой толпой. Был канун мая, но стояла летняя теплынь, пахло первой травкой.
Дивился Лазарев: некоторые женщины, казалось, только что из постели и, не стесняясь, разгуливали в коротких ночных сорочках. А другие мели уличный асфальт широченным клешем матросских брюк. Прически разных цветов: фиолетовые, сиреневые, цвета пены, а иная, проходя под тополем, нагибалась, чтобы не поджечь его своим капроновым пожаром.
Так же пестро были одеты мужчины: белые штаны в клетку, цветные шорты, толстовки, подпоясанные крученой опоясочкой, на ногах сапоги-бутылки. И бороды — купеческие, мушкетерские, бороды-лопаты, эспаньолки, интеллигентно выхоленные, волосок к волоску. Идет, волоча ноги, расстрига-монах, облапив мини-девочку, оба глядят перед собой и ничего не видят. А то вдруг отшатнешься, заробеешь: валит прямо на тебя сам Лев Толстой, распустив по ветру сивую бородищу до пояса. И лишь потом разглядишь: «Толстому»-то двадцать лет…
На Севере тоже отпускают бороды, но там она — защитница от морозов и гнуса, а тут — украшение.
Вот чего на Севере скудно: украшений. Не к чему вроде заниматься дамским этим делом, все тебя знают, и что у тебя за бородой прячется — всем известно. А тут в бурливом человеческом море каждый человек — загадка.
Устал Лазарев от Севера и радовался всему, что видел. За три года город похорошел, принарядился. На площади фонтанчик в пять струй резвится, голуби плещутся. Мраморный лось топорщит в небо грабли-рога. Крутится в парке чертово колесо, а во всех этажах стеклянного куба-парикмахерской рядами сидят женщины под колпаками. Три года назад ничего этого не было. И публика вроде выглядела победнее, попроще одетой. И от одежды, что ли, красивых женщин, казалось, стало больше.
Несло Артема людским потоком бог весть куда, с улицы на улицу, вверх, вниз. И он верил, что найдет, встретит Женьку.
Ходил Артем по улицам и думал, что уж под завязку хватил того, что вот эти бородачи-красавцы называют экзотикой, романтикой. Дважды обрезал двигатель, приземляясь где придется, один раз на болоте, едва успел из кабины выскочить. Отдал тундре он два пальца на левой ноге, когда пурговал, занесенный снегом. И над морем блудил, и чуть не сгорел в грозе над сахалинскими сопками.
Но пока не утонул, не сгорел, не замерз, только ведь когда-то и надоест судьбе баловать его.
А хорошо, наверное, жить в таком городе. Стас поможет устроиться в городском аэропорту, и летай себе над обжитыми местами, не полеты — туристские прогулки!
