Старый платок много значил для Анны Николаевны и применялся ею по-разному, отражал ее физическое состояние и даже настроение. Когда в классе бывало холодно, она накидывала платок на голову, когда заболевала а это все-таки случалось за четыре-то года начальной школы, — плотно натягивала платок на плечи, перекидывала на грудь крестом и завязывала концы на спине. По весне, когда солнышко согревало класс, она вообще могла снять платок с плеч и аккуратно сложить его на учительском столе.
Платья у Анны Николаевны все были одинаково темного цвета — черного, коричневого или темносинего — и застегивались у горла, от которого расходились клинышки всегда совершенно белого воротничка, так что могло показаться, будто у нее всего одно платье.
Между крыльев воротника у Анны Николаевны сияла совершенно необыкновенная овальная брошь: в серебристом овале, на нежно-нежно-розовом, с переливами, фоне светился белым цветом тонкий женский профиль с белым же венцом над головой.
Эта брошь, пожалуй, нам, детям, была единственным непонятным местом в учительнице, хотя давно уже, может, даже в самом первом классе, она объяснила, что брошь эта особого старинного рода, ее подарили родители Анны Николаевны на день окончания ею учительского института, и брошь такая называется особенным, древним, нерусским именем — камея.
На камеях, говорила учительница, древние мастера изображали силуэты своих прекрасных дам, возлюбленных, жен, но еще прежде — цариц и королев. Вот.
Так что каждый день и, похоже, всю ее учительскую жизнь Анна Николаевна появлялась в темном платье с белыми крылышками воротничка и с камеей посреди этих крыльев.
Изменила она себе только один раз на моей памяти, в день Победы, когда оказалась в батистовой белой кофточке, опять же застегнутой до самого горла на маленькие перламутровые пуговки. Камеи у горла в тот день не было, но был на груди орден.
Впрочем, это было еще впереди. А пока учительница наша входила в класс и выходила из него по пять раз каждый день, точно заведенная, и, хотя, как я уже сказал, было известно, что не раз и не два болела и приходила в школу с температурой, ни разочка она не то что целого дня, а просто одного какого-нибудь урочка рисования или пения не пропустила.
Лицо у Анны Николаевны было совершенно обыкновенное, старушечье — продольные морщины на лбу, резкие прорези от носа к краешкам рта, и скулы выпирают, наверное, это От общей худобы. Седые волосы зачесаны на пробор и назад, а на затылке, я видел, тощая маленькая косичка, спрятанная под платок, — маленький старушечий секрет.
Можно подумать, учительница наша дорогая сама себя задумала и осуществила такой, чтобы ничем, никакими приметами и особенностями не отвлекать нас от главного — от знаний.
Конечно, всякий человек сначала бывает маленьким, затем вырастает и становится взрослым, а уж только потом обращается в старуху или старика, но я, никогда не видя Анну Николаевну моложе, не помнил ее такой, а потому, по детской своей глупости, иногда, противореча элементарным начальным знаниям, подумывал: а может, она и родилась старушкой?
Ну — сперва маленькой старушкой, потом подросла, и вот — работает учительницей!
Конечно, это была крайняя глупость, но разве мало прекрасных глупостей бродит в наших головах, пока мы, слава богу, не взрослые!
* * *
Я долго мучался перед тем, как приступить к рассказу о том, как учила вас Анна Николаевна, а потом понял, что мучаюсь зря, потому что невозможно объяснить, как ты научился дышать или, например, ходить.
Ну никак я не мог вспомнить, каким образом научила она нас арифметике — научила, и все тут, и, может, лишь одно пояснение в помощь: предмет сей назывался вовсе не высокопарно, как ныне, — математика, а совсем по-простецки и без всяких претензий — арифметика. Названия уроков наших, то бишь школьных предметов, вообще звучали очень ясно и по-домашнему: родная речь, а не литература, чистописание — такая дисциплина теперь, увы, вовсе отсутствует в начальной школе, а потому и кропают наши внуки в тетрадях истинно как курица лапой.
Были, конечно, предметы вековечные — русский язык, пение, рисование, физкультура, они и по сей день так же называются в школярских расписаниях, но без арифметики, родной речи, чистописания звучат они, согласитесь, как-то пресно, обыкновенно и вовсе, кажется, лишились русского аромата.
Но как же все-таки учила Анна Николаевна? Не знаю — вот мое искреннее признание. Ну в самом деле не знаю, как научился арифметике, кроме, пожалуй, слегка досадного воспоминания, что таблицу умножения требовалось просто вызубрить. Учительница хорошенько растолковала нам, что, к примеру, шестью семь в сумме будет отличаться от результата, который дает шестью шесть, на один шаг, на одну шестерку. А дальше требовалось просто выучить, как это цифра шесть, умножаясь от единицы до десятка, вырастает в свою кратность.
Несколько дней подряд Анна Николаевна задавала нам очередной столбик этой удивительной таблицы, мы учили его дома, а на уроке повторяли хором и поодиночке — кого она вызовет. Хоровая таблица смахивала малость на урок пения, была откровенной зубрежкой, вполне веселой, потому что мы бодро поглядывали друг на дружку, улыбалась нам и учительница, и даже дирижировала слегка, поначалу помогая своему классу, а потом просто шевеля губами.
Так что таблицу мы одолели с весельем и даже некоторым озорством, что вовсе не означало конец этому учению. Иногда ни с того ни с сего Анна Николаевна останавливалась посреди родной речи или даже физкультуры и ошарашивала класс:
— Семью восемь?
— Пятьдесят шесть! — орали мы, хохоча от неожиданности, во-первых, и, во-вторых, конечно же, от детской гордости знанием. Так что как выучил таблицу умножения — со смехом! — помню.
Еще помню трудный, но и прекрасный предмет чистописание.
В войну школьные тетрадки были большой ценностью, какое-то, очень малое, число нам выдавали каждый год первого сентября, но это происходило далеко не всюду. Тетрадки меняли на хлеб и прочую жратву рыночные прихлебалы, а потому очень даже часто писал детский люд в тетрадках, сделанных из газет и сшиваемых обыкновенными нитками. Газеты печатались блекло, поэтому, если писать по такой бумаге фиолетовыми чернилами, все видно, а газетные строчки можно даже использовать как тетрадные линейки — чтобы буквы и цифры не прыгали, а писались ровно.
Однако такие тетрадки годились для чего угодно, только не для чистописания. Неизвестно, какими путями, но Анна Николаевна доставала, а потом раздавала каждому из нас настоящую, белую, линованную в косую клетку, тетрадь, велела проверять чернила в непроливашках — это такие стеклянные, а позже и пластмассовые чернильницы, из которых, хоть ее переверни, не должна пролиться сказочно необыкновенная жидкость, которой пишут. Чернила в ту пору обязательно полагались фиолетовые, по крайней мере в школах, а ручки — перьевые.
Впрочем, мы, включая, кажется, даже учителей, и не подозревали, что где-то есть, могут быть ручки другого свойства и иных принципов действия. Главным при писании было перо, и мы, по крайней мере, знали три типа: рондо, «лягушка» и восемьдесят шестое.
Я и по сей день не знаю, отчего перо это — длинноватое, острое, рассеченное до середины тонкой, почти незримой щелью, с маленькой дырочкой и цифрой «86» на вставной части, такое загорелое, коричневое, но и с благородным отливом неизвестного мне металла — называлось именно таким номером, а не восемьдесят пятым, например, или восемьдесят седьмым.
Рондо было иной конфигурации — белым, стальным, как будто жестким, но еще и широким, с укороченным расстоянием от острия до дырочки, соединенных такой же, как и 86-м, прорезью. А «лягушкой» Анна Николаевна разрешила писать на газетных листах, но при чистописании — упаси господи! Дело в том, что «лягушка» заканчивалась — или начиналась, ведь в пере начало — это конец, — так вот, у «лягушки» на конце было не острое раздвоенное жальце, похожее на наконечник наточенной стрелы, а малюсенькая железная точечка. Пишет «лягушка» не острыми наточенными стрелками, а этой маленькой ложечкой — получается ровная, но без нажимов и выделений, линия.
И в этом все дело! Ведь суть чистописания состоит в том, чтобы выделять в каждой букве толстые и волосяные линии — да, такое научное название они и имели: волосяные. В одной и той же букве, скажем, строчной букве «а», есть и толстые, и волосяные, и надо научиться так ее выписывать, чтобы животик и спинка у буквы были написаны потолще, а верх и низ — совсем тоненькими. Да и с наклоном!
Анна Николаевна, бедняга, мучилась с нами и в редкие мгновения своей взрослой невыдержанности приговаривала, что, мол, хоть бы вообще-то выучились писать грамотно, пусть и без волосяных линий и прочих прелестей, — видать, зрела, накапливалась в учительском обществе тайная жажда отделаться от того, что когда-то было обязательным и образцовым, — особенно в эпоху отсутствия типографских шрифтов и пишущих машинок — про компьютеры, даже про слово такое никто в ту пору еще и не подумывал, ведь и пишущей-то машинки в нашей школе не было. В общем, поворчав, будто забывшись, Анна Николаевна забирала наши тетрадки, расставляла отметки, а после уроков, оставшись в классе одна, красными яркими чернилами выводила в них очередные задания, старательно вырисовывая толстые и волосяные линии отдельных букв и целых слов. Это были образцы, которые надо было повторить нам.
