— Я не могу бежать с тобой.
— Ах! Тогда зачем же ты вернулся? Оставь меня, уходи. Оставь меня!
Он не оставлял ее. Он чувствовал, как она вся дрожит. Он боялся ее. И, увидев, как она наклоняется к их сплетенным рукам, он решил, что она хочет укусить его.
— Уходи, уходи, — настаивала она, — я ведь не звала тебя. Раз нужно быть сильными, зачем же ты вернулся? Зачем опять целовал меня? Ах, если ты думаешь, что можешь смеяться надо мной, ошибаешься. Если думаешь, что можешь приходить сюда ночью, а днем писать мне оскорбительные письма, ошибаешься. Как пришел сегодня ночью, точно так же придешь и завтра, а потом каждую ночь. И кончишь тем, что сведешь меня с ума. Но я не хочу, нет, не хочу! Ты говоришь, надо быть честными и сильными, — продолжала она, и ее постаревшее, трагическое лицо покрыла смертельная бледность, — но ты говоришь это только сейчас. Ты ужасаешь меня. Уезжай отсюда сегодня же ночью. Чтобы завтра, проснувшись, я не испытывала больше страха, что надо ждать тебя и терпеть вот такие унижения.
— Господи! Господи! — застонал он, склоняясь к ней. Однако теперь она оттолкнула его.
— Ты думаешь, что имеешь дело с девочкой? А я старая. И это ты состарил меня за несколько часов. Ни в чем не менять свою жизнь! Значит, я должна продолжать эту любовную связь тайком, не так ли? Должна найти себе мужа, и ты обвенчаешь нас в церкви, должна встречаться с тобой и всю жизнь обманывать всех? Уходи, уходи, ты не знаешь меня, если думаешь, будто это возможно. Вчера ночью ты говорил мне: «Да, мы уедем. Я буду работать, мы поженимся». Ты говорил это? Говорил? А сегодня ночью приходишь ко мне и ведешь разговоры о боге и самопожертвовании. Так пусть все будет кончено. Расстанемся. Но ты, повторяю, должен уехать из нашего села этой же ночью. Я не хочу больше видеть тебя. Если завтра утром ты еще будешь служить мессу в нашей церкви, я приду и с алтаря объявлю всем: вот это ваш святой, что днем творит чудеса, а ночью ходит к одиноким девушкам и соблазняет их.
Он снова попытался закрыть ей ладонью рот. Но она продолжала громко повторять: «Уходи, уходи!» Тогда он обнял ее голову, прижал к груди, испуганно оглянулся на закрытые двери. Он вспомнил слова матери, ее голос, таинственно звучавший в темноте: «Прежний священник сел со мной рядом и сказал: „Скоро выгоню тебя с сыном из приходского дома“».
— Аньезе, Аньезе, ты бредишь, — простонал он, в то время как она пыталась вырваться из его объятий. — Успокойся, послушай меня. Ничего еще не потеряно. Разве ты не чувствуешь, как я люблю тебя? В тысячу раз сильнее, чем прежде. И я не уйду, нет. Я хочу быть рядом с тобой, чтобы спасти тебя, чтобы отдать тебе свою душу, как в смертный час отдам ее богу. Что ты знаешь о том, сколько я страдал вчера ночью? Я бежал от тебя, но ты была со мной. Бежал, как человек, объятый пламенем, который полагает, что, убегая, он спасается, а огонь еще сильнее охватывает его. Где я только не был сегодня! Что только не делал, чтобы не вернуться сюда. И вот я все равно здесь. Я здесь. Аньезе, как я могу не быть здесь? Ты слышишь меня? Я не предаю тебя, не забываю, я не хочу забыть тебя. Но нужно оставаться чистыми, Аньезе, нужно сохранить чистоту для нескончаемой нашей любви, слить эту чистоту со всем лучшим, что только есть в жизни, со страданием, с отречением, с самой смертью, то есть с богом. Ты понимаешь это, Аньезе? Ну конечно же понимаешь! Скажи сама.
Она отталкивала его. Казалось, хотела головой пробить ему грудь. Наконец ей удалось вырваться, и она выпрямилась, суровая, гордая, прекрасные волосы, подобно шелковым лентам, украшали ее строгое лицо.
Она молчала, закрыв глаза, — казалось, внезапно заснула крепким сном, полным мстительных сновидений. И он гораздо больше испугался этого молчания и этой недвижности, нежели ее необдуманных слов и резких движений. Он сжал ее руки в своих, но у них обоих руки уже умерли для радости, для любовных объятий.
— Аньезе, видишь, ты согласна со мной. Ты умница. Теперь иди отдыхать, и завтра для нас начнется новая жизнь. Мы по-прежнему будем видеться, конечно, когда ты захочешь. Я буду твоим другом, твоим братом. Мы станем помогать друг другу. Моя жизнь принадлежит тебе. Располагай мною как хочешь. До самой смерти не расстанусь с тобой, и в том, ином мире тоже, навеки.
Его молящий тон снова вывел ее из себя. Она попыталась высвободить руки, шевельнула губами, собираясь что-то сказать, но когда он отпустил ее руки, сложила их на коленях и опустила голову. И в ее глазах он увидел столько горя, теперь уже неизбывного, безутешного горя.
Он не отрываясь смотрел на нее, как смотрят на умирающую. И страх его нарастал. Он соскользнул к ее ногам, прижался лбом к ее коленям, поцеловал руки. Его больше не беспокоило, что могут увидеть их, услышать разговор. Он был у ног женщины, рядом с ее горем, подобно Иисусу, лежащему на коленях у матери.
Ему казалось, он еще никогда не чувствовал себя таким чистым, таким отрешенным от земной жизни. И все же он испытывал страх.
Аньезе оставалась недвижной, руки ее были холодны и, похоже, не ощущали этих смертельных поцелуев. Он поднялся и опять стал лгать:
— Спасибо тебе, Аньезе. Вот так хорошо, теперь я доволен. Испытание выдержано. Теперь не падай духом и не волнуйся. Я ухожу. Завтра утром, — тихо добавил он и робко наклонился к ней, — придешь к мессе, и мы вместе принесем богу нашу жертву.
Она открыла глаза, посмотрела на него и закрыла опять. Казалось, она была смертельно ранена, и глаза ее, умоляющие и угрожающие, взглянули на мир последний раз, прежде чем закрыться навсегда.
— Этой же ночью ты уедешь отсюда, чтобы я больше никогда не видела тебя, — сказала она, отчетливо произнося каждое слово. И он понял, что сейчас бессмысленно сопротивляться этой слепой силе.
— Я не могу так уехать, — прошептал он, — завтра утром я отслужу мессу, и ты придешь послушать ее. Потом, если будет нужно, я уеду.
— Я приду утром и все расскажу про тебя людям.
— Если ты сделаешь это, значит, богу так угодно. Но ты не сделаешь этого, Аньезе. Можешь ненавидеть меня, но я больше не буду нарушать твой покой. Прощай.
Однако он не уходил. Поднявшись, он смотрел на нее сверху. И ее волосы, мягкие, блестевшие даже в полутьме, эти прекрасные волосы, которые он любил, к которым так часто тянулись его руки, вызывали у него чувство жалости. Они представлялись ему черной повязкой, которой обвязывают раненую голову.
Он в последний раз обратился к ней:
— Аньезе! Неужели мы вот так и расстанемся? Дай руку, встань, проводи меня до двери.
Она поднялась и как будто бы повиновалась, но не протянула ему руки, а прошла прямо к той двери, из которой появилась.
На пороге она остановилась, чего-то ожидая.
«Что я могу еще сделать?» — спросил он самого себя. Он стоял по-прежнему недвижно, опустив глаза, чтобы не встречаться с нею взглядом. Когда же он снова захотел взглянуть на нее, она уже исчезла во мраке своего безмолвного дома.
Сверху, со стен, стеклянные глаза оленей и ланей с тоской и даже с презрением смотрели на него. И тут, оставшись один в большой, печальной комнате, он почувствовал свое ничтожество, свое унижение. Ему показалось, что он вор, хуже вора — гость в доме друзей, который крадет, воспользовавшись тем, что никого нет.
И он опять опустил глаза, чтобы не встречаться взглядом с этими головами на стенах. Он ни на мгновение не усомнился бы в своем решении, даже если бы предсмертный женский крик заполнил ужасом безмолвие дома, все равно не пожалел бы, что отверг ее.
Он подождал еще некоторое время. Никто не появлялся. И ему почудилось, будто он находится в мертвом мире своих мечтаний, своих ошибок и ждет, пока кто-нибудь поможет ему покинуть этот мир. Никто не появлялся. Тогда он направился к двери, ведущей в сад, прошел по аллее вдоль стены в тени смоковницы и вышел наружу в небольшую, столь хорошо знакомую ему дверь.
И вот он снова поднимается по темной лестнице. Но опасности больше нет, по крайней мере, исчезла боязнь опасности.
И все же он приостановился у двери матери, подумав, что хорошо было бы сразу же рассказать ей о встрече с Аньезе и ее угрозе. Но он услышал, как она громко храпит, и прошел к себе. Мать спала, потому что уже не сомневалась в нем и считала, что сын спасен.
Спасен! Он оглядел свою комнату так, будто и в самом деле вернулся из какой-то опасной поездки. Все было прибрано, все дышало покоем, и он начал раздеваться, двигаясь на цыпочках, решив никогда больше не нарушать этот порядок, эту тишину.
Вот на вешалке его одежды, чернее своей тени на стене, вот шляпа на деревянном колышке и мягкая сутана, рукава которой устало обвисли.
И это мрачное, бесплотное привидение, словно обескровленное каким-то вампиром, пробуждало в нем почти страх и казалось ему тенью его ошибки, от которой он едва отделался, но не смог избавиться окончательно, и она поджидала его, чтобы завтра же следовать за ним по дороге жизни.
