Что-то поднималось в ней из самой глубины ее существа. Все внутри словно подкатывало к горлу и снова становилось на место, как будто она долго шла перевернутая вниз головой, а теперь обрела нормальное положение.
Это все ее прошлое, ее порода давали знать о себе, вновь завладели ею, когда она услышала это песнопение — голос стариков, мужчин и женщин, голос своей кормилицы, слуг, мастеровых, строивших и обставлявших ее дом, ухаживавших за ее садами, ткавших ткань ей на пеленки.
Как могла она признаться в своем грехе перед этими людьми, которые считали ее своей госпожой, еще более непорочной, чем священник, стоящий на алтаре?
Тут и она ощутила присутствие бога — возле себя, в своей душе, в самой своей страсти.
Она хорошо понимала: наказание, что она хотела наложить на человека, с которым согрешила, было наказанием и для нее самой. Но милостивый господь говорил с ней сейчас суровыми голосами стариков, женщин, невинных детей и оберегал ее от самой себя, советовал спастись.
Вся ее одинокая жизнь прошла перед ней в песнопениях этих людей. Она вспомнила себя ребенком, потом девочкой, затем женщиной, в этой же церкви, на этой же черной скамье, истертой коленями ее предшественников. Сама церковь в какой-то мере принадлежала ее семье. Она была построена кем-то из ее предков, а изображение маленькой мадонны, как говорила легенда, было похищено берберийскими пиратами и возвращено в село каким-то другим ее предком.
Она родилась и выросла среди этих легенд, в атмосфере возвеличивания, которое с детства отделяло ее от простых жителей Аара, хотя и оставляло в их кругу, замкнутую подобно жемчужине в грубой раковине.
Как могла она признаться в своем грехе перед этими людьми?
Но именно оттого, что она ощущала себя здесь госпожой, владелицей и самого святилища, еще более невыносимым было для нее присутствие человека, который был грешен так же, как она, но возвышался над нею на алтаре, маскируемый святостью, со святыми дарами в руках, высокий, в светлых одеждах, и она склонялась к его ногам, виновная в том, что любила его.
Сердце ее вновь переполнилось гневом и страхом. И пение людей звучало вокруг мрачно, словно из пропасти, и просило, умоляло ее о спасении и справедливости.
Теперь бог говорил с ней грозно и сурово, приказывая изгнать из храма его лицемерного слугу.
Она побледнела и похолодела от смертельного ужаса. Колени у нее дрожали, стуча о скамейку. Но теперь она не опустила голову, а стала открыто следить за действиями священника на алтаре. И чувствовала, что какое-то пагубное дыхание исходит у нее изо рта и устремляется прямо к нему, обдавая его холодом, который леденил и ее.
Он ощущал это дыхание смерти. Как случалось по утрам суровой зимой, у него леденели кончики пальцев. Тупая боль в затылке становилась все сильнее.
Повернувшись, чтобы благословить прихожан, он увидел, что Аньезе смотрит на него. На какой-то миг их взгляды столкнулись, словно между ними пробежала искра, и он, как утопающий, идущий ко дну, вспомнил в это мгновение единственную радость в своей жизни, подаренную ее любовью, ее первым взглядом, первым поцелуем.
Он увидел, что она поднимается с книгой в руке.
— Боже милостивый, да будет воля твоя, — простонал он, опускаясь на колени. И ему показалось, будто он и в самом деле находится в Гефсиманском саду и близок час неминуемой казни, предписанной судьбой.
Он громко молился и ждал. И ему казалось, что в шепоте молитв он слышит шаги Аньезе, приближающейся к алтарю.
«Вот она… поднялась со скамьи, вот идет по проходу между скамьями и алтарем… Она идет, идет, все смотрят на нее. Вот она за моей спиной».
Он ощутил все это настолько сильно, что голос его прервался. Увидев, что Антиоко, начавший гасить свечи, вдруг обернулся к нему, он уже больше не сомневался — она тут, за его спиной, на ступеньках алтаря.
Он встал. Ему показалось, будто он ударился головой о своды церкви, и ощутил, как его раздавило. Колени снова подгибались, но, сделав усилие, он все же сумел подняться на ступеньку и подойти к алтарю, чтобы взять дароносицу.
И, поворачиваясь, чтобы пройти в ризницу, он увидел, что Аньезе приблизилась к балюстраде и собирается подняться по ступенькам.
«Боже, почему ты не дал мне умереть?»
Он склонил голову над дароносицей. Казалось, он подставил свою шею под удар топора, который должен был сразить его.
Подойдя к двери в ризницу, он увидел, что Аньезе, однако, тоже молится вместе со всеми, опустившись на ступеньку под балюстрадой.
Она споткнулась о первую ступеньку под балюстрадой, словно какая-то стена внезапно встала перед ней, и опустилась на колени. Она не могла идти дальше. Плотный туман застилал ей глаза.
Только спустя несколько мгновений она вновь увидела ступеньки, желтоватый ковер у подножия алтаря, сам алтарь, украшенный цветами, и горящую лампаду.
Но священника уже не было. Там, где он только что стоял, косой луч солнца пересекал воздух и золотым пятном ложился на ковер.
Она перекрестилась, поднялась с колен и направилась к выходу. Служанка следовала за ней. Старики, женщины и дети, оборачиваясь, смотрели ей вслед, улыбались и взглядом благословляли ее, как свою госпожу, как свой символ красоты и веры — столь далекий от них и все же рядом с ними, среди их нищеты, подобно шиповнику среди ежевики.
Прежде чем она вышла, служанка протянула ей на кончиках пальцев святую воду и наклонилась в дверях, чтобы стряхнуть пыль, которая осталась у нее на платье от соприкосновения со ступенькой алтаря.
Поднимаясь, она увидела побелевшее лицо Аньезе, обращенное в тот угол церкви, где была мать священника. Мать сидела недвижно, оперевшись плечом о стену, опустив голову на грудь, и, казалось, с трудом поддерживала эту стену, будто опасаясь, что она рухнет.
Какая-то женщина, заметив взгляды Аньезе и служанки, тоже посмотрела в ту сторону. И сразу же вскочила, бросилась к матери священника, негромко позвала ее, приподняла ей голову.
Полуприкрытые глаза матери казались остекленевшими, зрачки закатились под веки. Молитвенник выскользнул у нее из рук, голова упала на плечо женщины, которая поддерживала ее.
— Она умерла! — вскричала женщина.
Тут же все вскочили и окружили ее.
Пауло уже скрылся в ризнице вместе с Антиоко, принесшим Евангелие.
Он дрожал — дрожал от холода и от радости. У него было такое же ощущение, как у человека, который спасся после кораблекрушения, и ему нужно было двигаться, чтобы согреться, чтобы убедиться, что все это было во сне.
Какой-то неясный гул, сначала негромкий, потом все более сильный, донесся из церквушки. Антиоко выглянул в дверь и увидел, что народ столпился в глубине и не двигался, как будто дверь была чем-то загромождена. Но вот какой-то старик поднялся по ступенькам алтаря, подавая загадочные знаки.
— Матери плохо.
Пауло тут же стремглав бросился к ней, еще в стихаре, и опустился на колени в окружении толпы, чтобы посмотреть на мать. Она была распростерта на полу, и голова ее лежала на коленях у какой-то женщины.
— Мама, мама!
Лицо ее было недвижно и сурово, глаза прикрыты, губы все еще сжаты от усилия сдержать крик.
Он сразу же понял, что она умерла от того же мучения, от того же ужаса, которые ему удалось преодолеть.
И он тоже стиснул зубы, чтобы не закричать, когда, подняв глаза, в серой безликой толпе, собравшейся вокруг, вдруг встретился взглядом с Аньезе.
1920Облатка — небольшая круглая пресная лепешка из пшеничной муки, обычно с изображением агнца или креста как символа страдания Иисуса Христа, употребляемая для причастия в католической церкви с XIII века.
Бедняки-сардинцы, слуги, пастухи спали одетыми на камышовых циновках.
Имеются в виду сардинские береты. Спереди у них два острых конца, сзади напуск. Передние концы могут быть подняты вверх или опущены на лоб, и тогда издали берет напоминает капюшон.
