И отец торопливо рассказывает мне, что и корова у них теперь другая, и избу купили готовую, пятистенку, и покрыть ее надо железом да оштукатурить, чтобы не сгорела…
Солнце теперь светит с правой стороны в открытые окна. С улицы доносятся запахи тополя и сирени. Голоса певчих, наверное, слышны далеко, особенно тенор моего крестного. Потрескивая, мигают свечи у образов. Некоторые, догорая, тухнут, и дым тонкой струйкой идет к потолку.
Опять запели. Опять сладостное томление, и снова мысли о далекой, хорошей жизни… Вот кончился день в магазине. Иду на квартиру. Комната у меня, как у дьякона горница. Чисто, уютно, на стенах карточки, на столе скатерть. И ни мух, ни тараканов. На квартире меня ждет жена. Да, жена! Она в хорошем платье, на голове у нее платок. И повязан он не по–деревенски, а как‑то по–особому. Лицо у жены румяное, глаза… черные, да, черные. И брови также. Чуть–чуть веснушки на носу, и зубы немного редковаты. У нее готов обед. Она зовет:
— Петя, давай обедать!
— Сейчас, Настя, — говорю ей, а сам дочитываю страничку какой‑то очень хорошей книжки.
— Щи простынут, — говорит она, а сама подходит и смотрит на меня, улыбается.
И сердце у меня бьется, и свет меркнет в глазах, и… совсем не слышу, как по плечу хлопают меня свечкой. Я беру свечу, передаю ее дальше. Вот она дошла до первого ряда. Ее зажигает мальчишка. Свеча трещит. Мальчишка отнимает ее от огня; снова зажигает, снова она трещит. Ребята смеются. Федька–сторож пробирается сквозь наши ряды, берет свечку, вытирает пальцами фитиль и зажигает. Он ставит ее в гнездышко и отходит. Теперь он стоит рядом со мной: мне слышно его дыхание, и все мои мысли улетучиваются. И уже до конца обедни стою, ни о чем не думая. Где‑то в глубине сердца осели сладкие томления. А жизнь, настоящая жизнь, вот она передо мной! Завтра выгонять стадо…
— Класс, встать!
Прекратился разговор, мы шумно поднялись.
— Здравствуйте, детки!
— Здрав–ствуй–те, — раздельно и четко, как учил Андрей Александрович, ответили мы Стогову.
— Садитесь!
Тридцать две пары глаз устремились к столам, за которые «они» усаживались: попечитель Стогов в середине, по правую сторону — учитель соседней деревни, по левую — церковный староста, с ним рядом — управляющий Самсоныч. Наш учитель не садился.
В училище просторно. Парты двух отделений вынесены, наши расставлены редко. Большая классная доска поставлена не вдоль стены, а сбоку, перед экзаминаторами. Они о чем‑то переговариваются и нетерпеливо посматривают на дверь. Вот послышались шаги, открылась дверь и торжественно вошел священник.
— На молитву! — возгласил учитель.
Мы вышли из‑за парт, обернулись к образу «Благословение детей», и тонкий голос внука церковного старосты запел:
— О–о-отче на–аш…
И все мы дружно подхватили:
— Иже еси на небесех…
— На место! — скомандовал учитель, когда мы кончили петь.
Рядом со мной, по одну сторону — Павлушка, по другую — Степка. Наша парта самая задняя. Это хорошо. Глаза экзаминаторов устремлены на передние парты. Послушаем, о чем будут спрашивать. Больше всего я думаю о задачах. Вспоминаю самые трудные, которых никто решить не мог, и решал только сам учитель.
Начали экзаменовать девочек. Их шесть. Они сидели за первыми партами. Как они волновались, заикались, когда их вызывали к доске! Стогов брал задачник, листал и тыкал в него пальцем. Иным попадались легкие задачи, некоторым очень трудные. На трудных местах, когда ученик не знал, что делать, наш учитель — чего сроду с ним не было и за что он сам же наказывал нас — шепотом, глазами старался подсказать или вызвать догадку. Мне стало жаль учителя: словно ему, а не нам был экзамен.
После Стогова спрашивал батюшка закон божий. Этому нас он учил сам и хорошо знал, кто знает, кто не знает. Но тоже делал вид, будто он тут ни при чем.
Больше всего опрашивал из нового завета. Учитель соседней деревни экзаменовал по русскому языку. Он заставлял писать, диктуя по книге или просто из головы. Стогов, кроме задач, спрашивал по географии. Почти все отвечали хорошо. Тогда стали спрашивать меньше, так как надо «прогнать» тридцать два человека. Когда осталось человек девять, в том числе и наша парта, по русскому языку вдруг стал спрашивать сам Стогов. Он, как говорили про него ребята, уже сдававшие экзамены, начал «дурить». Вот эта «дурь» как раз и пришлась на нашу голову.
— Павлов! — крикнул он.
Павлов Ванька испуганно подошел к доске. Взял было мел, думая, что придется писать.
— Произнеси во множественном числе небо.
— Небы, — спешно ответил Ванька.
Стогов широко открыл глаза, затем громко засмеялся.
— Чудо?
— Чуды, — не моргнув глазом, ответил Ванька.
Снова засмеялся Стогов, а с ним и управляющий, и учитель соседней деревни. Только священник не смеялся.
— Ответь, — пристал к покрасневшему Ваньке Стогов, — как во множественном числе овес?
— Овсы!
— Рожь?
— Рожи.
— Сам ты рожа. Иди на место.
Чуть не плача, Ванька шел к нам. Учителю было неловко. Хотя он тоже улыбался, но улыбка у него грустная. Стогов так же спрашивал и других. С трепетом ожидаю я своей очереди.
Вот у доски Павлушка. Ему задана задача, на которую в «ответах» нет ответа. Он всячески решает ее, ничего не получается. Трет лоб, краснеет, смотрит на Стогова, у которого на лице чуть заметная довольная усмешка, и опять приступает к задаче. Как Павлушка ке догадается, что задача неразрешима! Мне хочется крикнуть ему об этом. В упор смотрю на него: хоть бы обернулся, я бы знаком показал ему, качнул головой, моргнул. Нет, не смотрит. Наконец не вытерпел, чуть слышно кашлянул. Он понял, оглянулся не сразу. Когда глянул, я отчаянно сморщил лицо и затряс годовой.
— Задача неправильная, — произнес Павлушка.
— Молодец! — сказал ему Стогов. — Пиши другую.
Другую решил, почти не записывая условия.
Стогов закурил сигару. Незнакомый запах распространился в школе. От этого или от того, что сейчас спрашивать будут меня, почувствовал озноб.
«Только бы не сбиться сразу. Только хоть что‑нибудь ответить правильно».
— Кто есть жрецы? — внезапно спросил Стогов.
Все замерли. Слова такого никто не слышал. Но таких вопросов мы с Павлушкой не боялись.
— Жрецы, — начал он, — жрецы — это которые у язычников, как священники у нас.
— Так. Напиши в четырех клеточках «сухая трава» и чтобы в каждой клеточке было по букве.
Павлушка чуть заметно усмехнулся. Это почти все мы знали. Он нарисовал четыре клеточки и написал в них: «сено». Стогов пришел в восторг.
— Здорово, батенька! Голова работает. Сколько будет полтора и три с четвертью?
— Четыре и три четверти, — быстро ответил Павлушка. Дроби пригодились ему.
— Верно! Молодец! Садись!
Торжествуя, шел к нам Павлушка. По дороге задел карманом за парту, треснул пиджак, но Павлушка не обратил на это внимания.
— Следующий… — и Стогов назвал мою фамилию.
Сердце дернулось и словно оборвалось. Туман в глазах. Горят уши, шея, горит все мое веснушчатое лицо. Стал у доски. Кажется, что стою уже полдня.
— Ну–с, батенька, кто есть… э–э… корабль пустыни?
Не сразу дошло до меня. Я посмотрел на Стогова, на его огромное лицо и огромный нос.
— Кого называют кораблем пустыни?
— Верблюда! — не своим голосом ответил я.
— Та–ак. Скажи во множественном числе рожь? — и заранее засмеялся, полагая, что, как и Ванька, я отвечу неправильно. Но я уже осмелел и ответил четко:
— Рожь, ножницы, дым, вода…
— Стой, стой! Что такое — «ды–ым», «вода»… Я про рожь спрашиваю.
— Вымя, шерсть, чернила, пепел, — совсем осмелев, добавил я, — не имеют множественных чисел.
— Почему?
— Потому что, — замялся я, — потому что они имеют обширность.
— Обширность? — уставился на меня Стогов.
«Ну, пропал», — подумал я и взглянул на учителя.
Но по его глазам заметил, что дело мое не такое уж пропащее. Кроме того, я слышал, что Стогов любит смелые ответы, «хоть ври, да громче».
— Обширность? — повторил он. — Какую же обширность имеют ножницы?
«Совсем пропал, но буду врать до конца», — решил я.
— Ножницы обширности не имеют, но они и так называются во множественном числе.
— Так–с! А вот небо имеет обширность, имеет ли оно множественное число и какое?
Этот вопрос задавали Ваньке. Но я‑то знаю.
— Небеса.
— Верно. Почему же небеса?
— Потому что небес семь. На седьмом небе сам бог Саваоф.
Стогов взглянул на священника.
— Истинная правда, — подтвердил тот.
— А чудо — чудеса, — уже предупредил я второй вопрос.
