— За ней никак Натаха Долговяза. Ба–атюшки, как скачет! Небось все голяшки ей травой обшмыгало.
— А чью‑то чуть–чуть видно.
— Марфутка. Ей что, лягет в траву, и не видать.
— Куда же их понесло?
— Прямо к оврагу, в ивняк.
— А мешки‑то где у них?
Мешков, верно, у них не было. Это плохо. И мешка жаль, если он хороший, и по мешку узнают — кто ходил в лес. Тогда штраф.
— Много там вас было? — спросил дядя Федор.
— С десяток, — ответила Степанида.
— Э–эх, вы! Десять дур не могли управиться с двумя! Вы бы как‑нибудь за лошадей, да глаза им хлестать. А то стащили бы объездчиков, да вениками по заду. Выпарили бы их, как следоват.
— За это в каталажку!
— Какая каталажка! Нынче время такое: наш брат, мужик, барских кобелей на кол сажает!
Еще выскочили три бабы и два парня. Они тоже бежали к нам. Через некоторое время из леса показались двое верховых.
— Бабы, бегите! — крикнул дядя Федор.
Бабы упали в канаву и замерли.
— Ну, тогда лежите тихо… Петька, пойдем!
Куда зовет меня дядя Федор? Хотя вины за мной и не было, но я испугался не на шутку. Старик быстро зашагал навстречу верховым. Они свистели, улюлюкали, грозили нагайками, а три бабы и два парня ударились теперь по направлению к нашему стойлу. Верховые ехали уже шагом.
Старик остановился, опершись на дубинку. Я стал рядом.
— Ты кто? — подъезжая, крикнул первый, с черной бородкой, с горящими глазами. Гнедая лошадь его грызла удила.
— Я, родимы, кто? Я — пастух. А вы кто?
— Не видишь? Объездчики!
— А–а, объездчики! Лес, что ль, караулите?
— Караулим, старик. Баб гоняем. Веники воруют.
— О–о, бабы — они, как коровы, баловливы. Все бы им веники, все бы париться, — проговорил дядя Федор.
Объездчики, видимо, непрочь были еще перекинуться словом.
— Ягоду тоже рвут, траву мнут.
— И ягоду порвут эти бабы, — согласился дядя Федор и будто совсем рассердился: — Траву тоже помнут.
— Вот и гоняем.
— Гоняйте, родимы, караульте. На то вы и служивые у барыни. Это у вас что на седле‑то сзади? — спросил он, когда гнедая лошадь внезапно обернулась и попыталась достать траву.
— Мешки отобрали. Веники выбросили, а мешки повезем в контору. Только не знаем, из какой деревни бабы.
— Да, деревень много, а лес один — господский, — согласился дядя Федор. — Вот и обижают старушку барыню. А барыне покой нужен.
— Верно, старик, — ответил второй объездчик. — Ты баб тут не видел?
— Как не видать, видал.
— Где они?
— А вот в ту сторону тронулись.
— Не те. С мешками были три бабы.
— С мешками?! — удивился дядя Федор. — Не–ет, таких не было. Они где‑нибудь, ведьмы, в лесу под кустом сидят.
— Попробуют вот этой! — погрозился второй объездчик нагайкой. — Попорю я их.
— Это ты, родимый, справедливо, — поддержал дядя Федор. — Бабе такая штука в самый раз. А то — чистехи какие нашлись, веники нужны, париться захотели! Нет бы ходить в грязи, во вашх, как полагается крестьянскому сословию, а они, гляди, париться! Чай, не господа. Вот в пруд окунись, как корова, и тебе всяко там удовольствие.
— Молодец, старик! Чужого брать нельзя, будь оно казенно, будь господско, — сказал первый объездчик, и дядя Федор охотно с ним согласился.
— Народ пошел без понятиев… Без думки в голове, — продолжал дядя Федор. — Взять веники! Разь не обидно старухе барыне, коль веники в ее лесу ломают? Небось сама она, родимая, дай бог ей здоровья, попариться любит. А тут поломают и ей не оставят. Зачивреть может барыня, завшиветь, жира могет лишиться.
— Постой, постой, старик, ты что‑то не того!.. Почем ты знаешь — парится барыня или нет. Ты видел? — спросил второй.
— Нет, не видел, родимый. Вы‑то небось тоже не видели?
— И мы не видели.
— О том и говорю: никто барыню не видел, и глаза наши недостойны глянуть на ее светлое лицо. Вы перед ней, как пес Полкан передо мной. Злой, а в глазах покорность, потому как я хозяин. Так и вы перед барыней. Вроде как Полканы.
— Ты, старик, что‑то опять понес. Ты зачем сюда шел?
— Шел зачем? — переспросил дядя Федор и глянул на меня: — Упредить, чтобы вы коров не попужали. Они, коровы, не любят, когда их тревожат.
— Врешь ты, старик. Ты, видать, плут. Тебе взбучку хорошую бы дать, — сказал второй.
— О–ох, родимый, меня много били, и я многих бил: не привыкать мне к этому. А шел я вас вот в чем упредить: мужики побить вас могут. Изувечить! Они, мужики, у нас теперь такие, никого не боятся.
— Мы при исполнении своих обязанностей.
— Оно так, но тут вон баба одна, мотри‑ка, с испугу скинула. Брюхата была, а вы за ней гнались. Вот о чем упреждаю. Не кажитесь вы сюда больше недели. А мешки лучше от греха бросьте. Вас как и в лесу будто не было. Штраф‑то хоть и сдерут, может, но и с вас шкуру сдерут. Детоубийцами сочтут.
Объездчики переглянулись.
— Опять врешь? — крикнул второй.
— Зачем? Пойдемте за мной, покажу. Вот возле куста лежит.
По глазам было видно, что объездчики перепугались не на шутку. Какое уж тут вранье, если старик зовет их подъехать к кусту. Куст недалеко, почти рядом.
Первый объездчик молча отцепил сзади мешки, сбросил их, то же проделал и второй. Потом второй полез в карман, подозвал старика и сунул ему что‑то в руку. Кони повернули, и объездчики быстро скрылись в лесу.
Бабы все еще лежали в канаве.
— Эй, вставайте — уехали! — крикнул дядя Федор.
— Аль правды? — поднялась Степанида. — Бабыньки, эй… скрылись дьяволы‑то! А где брюхата? Не родила ли?
Начали кликать, искать, но ее нигде не было.
— Во–он она где! — крикнула Степанида, указывая в степь. — Видать, дура, живой не хочет быть. Эх, робость бабу одолела!
— А ты храбра? — спросил дядя Федор. — Нате, вот вам мешки, раздайте бабам.
— Где их взял?
— Где взял, там нет. Идите, нам скоро стадо сгонять.
Поздно вечером шел десятский Филька с длинной, выше своего роста, палкой. Он что‑то кричал около каждой избы, а на него лениво лаяли собаки.
Мать стелила постели, отец был в избе, а я сидел на чурбаке, навивал кнут волосом.
— Дядя Сафрон дома? — подошел Филька к нашему соседу. — На сенокос завтра.
Потом и к нашей избе. Постучав палкой в наличник, он над самым моим ухом закричал тонким голосом:
— Дядя Иван, завтра барску степь косить.
«Завтра начинается сенокос, — подумал я. — Оживится степь, запоют на ней косы, и нам, пастухам, станет веселее». Утром, когда мы шли завтракать, слышно было, как пробивали косы. А когда гнали стадо улицей, почти возле каждой избы сидел мужик на пеньке и равномерно оттягивал пробойным молотком, жало у косы. Мой отец тоже пробивал. Он, поплевывая на молоток, бил сосредоточенно. Он плохо умел пробивать. Вот церковный сторож, тот мастер. Ему еще недели за две до сенокоса некоторые мужики приносили свои косы для пробоя.
Выезд из села на сенокос красив. Только нынешний год я его не увижу. Мы со стадом в это время будем уже в степи.
…Поднимая пыль, миновали мы последние избы, влево осталось кладбище с высокой оградой. Гоним к Варюшину оврагу, где в первый день выгона стояли коровы. Оттуда поперек яровых — неширокая полоса жесткого прогона. По краям он порос лебедой, полынью, чернобылом, сурепкой, лопухами и татарником. Все эти ни скоту, ни людям не нужные травы цветут теперь. Я подгоняю сзади. Чутко, сквозь мычанье, шарканье копыт прислушиваюсь — не донесется ли сигнальный звон косы — начало выезда. Оглядываюсь к селу — подвод и пыли не видно.
Вот и степь… При входе она вытолочена и почти сливается с прогоном. Лишь седой полынок колышется да трава душица. Стадо, не останавливаясь, идет дальше.
Наконец коровы начали пастись. Я иду медленнее. Солнце выглянуло из‑за дальней горы. Заблестела легкая роса, небольшие туманы поднялись из ложбин и медленно поплыли. Наступил день, обычный день в степи за стадом. Я прикинул, сколько еще дней до осени. Больше ста! Сейчас‑то хорошо, нет той жары, которая будет во время жнитва. Пока по утрам прохладно. Лишь к полдню разогревает.
Чу! Кажется, звон… Да, коса звенит. Вот другая. Она звенит полнее. Видно, еще новая, а вон и третья. И их уже пять, может, десять. Вот сплошной звон. Так по ночам мужики пугают волков в поле. Быстро перекинулись мысли в село. Представляю выезд, который видел не раз. Первым обязательно выехал крикливый, малого роста, Орефий Чернев. Про него говорят, что он и спит‑то на ходу. Всегда и всюду поспевает раньше других, вечно всех торопит и все посмеивается. Высох в лучинку и прозвище ему — «Жила». Вот он едет по селу на своем пегом мерине, сын Костя правит, а он держит отвесно косу и бьет по ней кнутовищем. Жена у него веселая, круглая, большая песенница. Орефий непременно выпил, и нет ему уйму. Всех взбудоражил, всех поднял на ноги.
