Начальник школы молча козырнул и пошел, сопровождая гостя к выходу, раскачивающейся кавалерийской походкой.
VII
Роману Руде показалось, что смеются и обвалившееся с одной стороны крыльцо, и порванная холщевая вывеска с черной цепью букв «ГУБКОМ», и желтая стена в серовато-бурых пятнах плесени, и даже безнадежное небо, протянувшееся суровым небеленым холстом, — хотя улыбка была только на девичьем лице, в линиях побледневших от недоедания губ, в морщинках под солнечными глазами.
Он дернулся вперед, завязил шпору в проломе дощатого тротуара, споткнулся, ткнулся руками в осклизлые доски и встал запыхавшийся, растерянный, красный, видя только одну улыбку, ставшую еще ярче, еще нестерпимей.
Это о третьей встрече курсанта кавалерийской школы второго эскадрона Романа Руды и дочери гвардии полковника Белоклинского, партийки и инструкторши-организаторши, в кожаной порыжевшей куртке и австрийских тяжелых бутсах.
О третьей встрече, с того вечера, как в школьном литкружке появилась руководительница, товарищ Анна Николаевна.
О прежних — запись не на бумаге, — а в сердцах товарища Ани и курсанта Романа, подручного слесаря от Лесснера.
И только о последней, этой вот, о последних часах, минутах, секундах записана страница.
— Что с вами, Роман? Зачем вы тротуар клюете?
Роман затрепетал от веселого звона голоса.
— Товарищ Аня… то есть Анна Николаевна, извините, товарищ Белоклинская, здравствуйте.
И сунул вдруг одеревяневшую, неповинующуюся руку.
Солнечно-желтые зрачки сузились хохотом.
— Да вы посмотрите на свою руку… На ней фунт грязи! Давайте платок, я оботру. Вот увалень-то!
Девушка взяла платок и, нахмурив брови, выпятив губы, стала вытирать жидкую черную грязь с ладони Романа.
Он стоял, чувствуя только, что от легких прикосновений руки с платком температура тела прыгает, как в термометре, поднесенном к огню.
Перестал даже дышать, но спохватился и потянул к себе платок.
— Товарищ Белоклинская… что же вы? Да я сам, да как же это вышло? Ах я, медведь этакий!..
— Ну, конечно, медведь, настоящий плюшевый мишка. И глаза такие ж кнопочки беспомощные.
Забрызгала звонкая капель девичьего смеха.
Товарищ Белоклинская стояла у крыльца губкома, положив портфелик, завязанный бечевкой, на осевшие камни крыльца.
Белая заячья шапка свешивала длинные хвосты на порыжевшую кожаную куртку, куртка переходила в клетчатую юбку, на худощавых легких ногах нелепыми нашлепками казались коричневые солдатские бутсы австрийского образца, но Роману ясно было, что нет в мире лучшего наряда.
Он смотрел на ясно-розовую щеку девушки, на ласковое пятнышко родинки у вздрагивающего крыла носа и говорил, сам не понимая слов, слабеющим голосом:
— Какая вы нарядная, товарищ Анна Николаевна!
Анна Николаевна хлопнула в ладоши.
— Вот чудак! Да вы когда-нибудь видели, Роман, нарядных людей?
— Мало! — сказал он твердо. — Больше издали.
— Ну вот. Оттого вам всякое чучело и кажется нарядным.
— Не знаю, — ответил засерьезневший Роман, — для меня вы всегда будете нарядная и чудесная…
Улыбка спугнутым зайчиком слетела с губ девушки. Она опустила глаза и взяла портфелик.
— Вы очень славный, Роман! Но не говорите комплиментов. Ни мне, ни вам они — не к лицу Я когда-то наслушалась их слишком много, и вот почему я здесь, — она ткнула рукой в надпись «ГУБКОМ», — вам же не нужно учиться ни слушать, ни говорить их.
— Простите, я не буду, товарищ Анна Николаевна, — виновато-детски протянул курсант, таща у нее из рук портфель.
— И не называйте вы меня так смешно: «Товарищ Анна Николаевна». Или товарищ Белоклинская, или товарищ Аня, или Анна Николаевна… Вы куда идете?
— Я? А право не знаю… Взял увольнительную записку из школы и слоняюсь. Думал на картины пойти. Сегодня в гарнизонном клубе кино показывают.
— А хотите со мной пойти?
— Куда?
— Куда? В райклуб. Там сегодня доклад по истории женского движения.
— А читает кто?
— Я!
Роман вздохнул, покраснел и быстро, как будто прыгая в воду, выпалил:
— Хорошо! Пойду!
Товарищ Белоклинская незаметно улыбнулась. «Совсем прозрачный», — подумала она и сказала вслух:
— А пока до вечера приглашаю вас к себе. В комнате хоть и холодно, а все же лучше, чем под дождем бродить. Ну, давайте руку.
Роман неловко взял товарища Аню под локоть и зашагал, таща ее за собой и шлепая сапогами по лужам.
VIII
В низкий квадрат двери Роман еле протискался, увязив рукоять шашки в дверной ручке. Погрохал сапогами по полу, отряхая воду, осмотрелся радостно возбужденными глазами и вдруг бухнул, распрямив плечи:
— Последний раз, значит, я в вашем замке. Послезавтра едем, всей школой, как есть. Отправляют отдельной частью. Здорово?
Товарищ Белоклинская повернулась к нему. Снятая шапочка осталась у нее в руке.
— Что? Куда едете? Куда вас отправляют?
Роман цепко схватил ее за руку.
— Как куда? Разве ж вы не знали? Против генералья, на фронт!
Почувствовал в своем тяжелом пожатии мгновенную дрожь зашершавевшей на морозах ладони.
— И вы ничего мне не сказали раньше? Только теперь вспомнили?
Роман внимательно посмотрел в лицо Белоклинской, выпустил руку и отвел взгляд.
— Разве вам, товарищ Аня… неприятно? — сказал он с трудом и внезапно коротко задышав.
Товарищ Аня молчала и глядела с напряжением на круглый лоб курсанта, над которым вихрились темно-русые волосы.
«Как лепестки хризантем», — подумала почему-то она, на мгновение вспомнив прошлое, покрывшееся пылью в питерской просторной квартире.
— Разве неприятно? — как сквозь сон повторился настойчивый вопрос.
— Нет… Почему неприятно? Отчего вам пришло это в голову? — спросила она с усилием.
— Да так… Рука у вас дрогнула, — еще тише и смущеннее ответил курсант.
— Рука? Пустяки, — улыбнулась Аня, справившись наконец со странным волнением. — Я, должно быть, простудилась в этой беготне. Последние дни лихорадит. Нужно чаю выпить. Потрудитесь-ка, Роман. Разожгите буржуйку, поставьте чайник, будьте хозяином.
— Вам поберечься надо, отдохнуть, товарищ Аня. Так вы свалитесь совсем, — сказал ласково курсант» снимая шашку и расстегивая шинель.
Услыхал в ответ печальный смех.
— Отдохнуть?.. Что вы, Роман? С луны свалились? Зачем говорите наивности? Сами знаете, что ни мне, ни вам, никому не дадут, да и нельзя отдыхать. Вы согласились бы сейчас отдыхать?
Он улыбнулся и широко вобрал воздух грудью.
— А мне зачем отдыхать? Я здоров, как бугай. Мне только свежего воздуха давай, — на фронте надышусь вволю.
Нагнулся к печке, чиркнул завонявшую серой спичку, зажег щепки, и, пока возился с растопкой, Аня следила сторожко за уверенными взмашистыми движениями жилистых рук, за гнувшейся, натягивая гимнастерку, круглой туго-налитой спиной, и по телу у нее разливалась теплая подымающая тревога.
«Такой родной, милый, простой», — подумала она, сама не заметив, и испугалась незваных мыслей.
Печка разгорелась.
Роман встал, сел твердо, как в седло, на придвинутый табурет.
— Так, — сказал он, помолчав, — значит, послезавтра прощай город, прощай тихая доля. Повоюем за советскую напоследях. Только вот странно мне, — как же это я вас не увижу, товарищ Аня?..
Сказал он это совсем просто, видно, от самой глубины своей, с недоуменной жалобой, но Аня вздрогнула.
И, чтобы прогнать ненужное, страшившее, неотвязное, сунула руки в кармашки куртки, плотней уселась на кровати, постучала о пол захолодевшими ногами.
— Роман… Мне нужно с вами поговорить. Об одной вещи… Может быть, глупо это, остатки моей прежней закваски, а может быть потому, что я женщина, простая, смешная женщина, и говорит за меня женское, всегда тревожное сердце.
Курсант поднял голову, кольнул внимательным взглядом. Лицо его, от подбородка ко лбу, залила медленная кирпичная краска, дыхание отяжелело.
«Глупый, — подумала товарищ Белоклинская, — он совсем не понял».
Ей стало горячо и весело.
— Вы не бойтесь. Ничего необыкновенного. Вы знаете, Роман, что у меня там, за фронтом, у белых, отец? Да, знаете? Ну вот! Но кроме отца там еще брат, Сева. Ему только девятнадцать лет. Отец мне совершенно безразличен. Он сам избрал судьбу и сам за себя ответит. Но брат, брат — мальчик. Он вырос в обстановке нашего ледяного дома, под жесткой рукой отца, с детства начиненный военщиной, монархизмом, идеями величия империи. Но он умный мальчик. На днях я получила от него письмо. По письму увидела, что у него есть сомнения в правоте дела отца. Мне хочется спасти его. Я не хочу этой крови… Помогите мне, Роман!
Курсант внимательно смотрел на свои руки, лежащие на коленях.
