— Вот с этой липой связана очень интересная история, — начал свой рассказ Гусев. Мы стояли, выбирая между двумя реальными перспективами: задохнуться от недостатка кислорода в дыму костра или скончаться от потери крови на чистом воздухе — комары остервенели. — Ведь лип здесь было четыре, и стояли они в ряд. Сохранилась лишь вот эта, росла она в палисаднике. Дело-то ведь как было…
Стоял здесь дом — окнами на дорогу, ну а за домом, как всегда, огород — он, почитай, прямо к осаркам тянулся. Было это или в начале нэпа, или перед самым нэпом. Жил в этом доме мужичок. Жил как все, работал. Потом вдруг перестал на работы ходить. Ну, не ходит — и не ходит: его дело. Крестьяне идут на работу, а он сидит в избе, чай с баранками пьет… Ладно. Время идет, мужик и со всеми не работает, и у себя в огороде ничего не делает совсем от рук отбился, чем жить думает? Этого мало — посадил у себя в огороде в ряд три липы, а четвертую — в палисаднике. Люди, понимаешь, в поте лица трудятся, на зиму запас делают, а он как барин: в лавку придет — в центре деревни тут раньше лавка была, — баранок, сахару купит — и домой. Да еще, вишь, липы посадил! Стал время от времени и ведра жестяные покупать…
Ну вот, сосед-то его не вытерпел — это ведь издевательство над крестьянином: разве можно так с землей обходиться! — прокрался ночью к нему на огород и три липки срубил, а уж четвертую-то не рискнул — из окон могли увидеть. Утром хозяин видит такое дело — давай разбираться: кто да почему. Ну а сосед не выдержал да и высказал ему все. Да и другие подошли. "Ты, — говорят, что делаешь?.. Как зиму-то жить думаешь?" Отругали — на чем свет стоит. А ведь деревня-матушка — это тебе не город; это в городе всякий сам по себе, а здесь люди жили сообща…
Взялся мужик за ум, стал работать. А уж потом признался, как все это вышло. Дело, по его словам, было так. Пришли однажды к нему эти самые человечки — а ведь в деревне всякий знал, что они есть, — вот пришли они и говорят: "Несколько уже раз сажали мы здесь четыре липы, да никак не могут они вырасти — то с травой скосят, то скотина повредит; ты, — говорят, — посади вот эти деревца, мы их издалека привезли, да следи за ними, а мы тебе за это деньги дадим". Дали они ему денег и медного купоросу, чтоб за деревцами ухаживать, и объяснили, что у них здесь когда-то погибли четверо, и по обычаю за каждого необходимо посадить на месте гибели дерево — именно липу. А саженцы те они привезли то ли с Брянщины, то ли с Черниговщины — так вроде.
История эта, которую я слышал уже второй раз, была так же "невероятна", как и остальные. Я не брался судить, правда это или нет, но про себя отметил два момента: первый — оба раза Гусев рассказывал хоть и разными словами, но точно об одном и том же, и второй — спил упавшего на землю самого нижнего сука липы, сделанный нами в прошлом году, имел 58 годовых колец. Как сказали мне специалисты, возраст нижнего сука должен быть несколько меньше возраста ствола. Кроме того, сук этот, судя по всему, упал несколько лет тому назад, опершись ветвями на землю и продолжая оставаться связанным с самой липой, так что отдельные его ветви успели высохнуть, но другие еще имели листву в таком состоянии сук вряд ли мог наращивать годовые кольца. В итоге получалось, что липу действительно посадили в двадцатые годы. О возрасте этого сука я не говорил Гусеву ничего, так что он, ссылаясь на нэп, мог бы попасть впросак, если бы фантазировал. Но опять не попал.
Я знал также, что с этой липой была связана и еще одна история. Раньше недалеко от липы стоял дом знаменитого Гепеухи. Тот решил вырыть то ли картофельную яму, то ли подполье, то ли колодец. Стал копать — и нашел золотую монету в 3 рубля чеканки 1889 года. И в том же раскопе, на глубине примерно с метр от верха, видна была как бы ниша в сторону озера. В той нише лежал череп вроде человеческого, но не человеческий: зубы на челюстях расположены в виде буквы "П", черепная коробка узкая. Сам-то Гепеуха признавался потом, что в ГПУ семь лет работал могильщиком, хоронил расстрелянных — за каждое такое захоронение давали ему, да и другим, выпить. А копали-то часто по старым кладбищам, так что на черепа человеческие он насмотрелся. Нет, говорил Гепеуха, тот череп, что он в яме у липы вырыл, не человеческий был…
5
Клубы дыма валили из-под крыши избушки, из окон и изо всех щелей.
Ужинали мы на улице, сидя вокруг стола на скамье и ящиках для приборов, в надежде, что слабый ветерок сдует комариную напасть. Вероятно, отчасти идея оправдалась, так как многие комары, промахнувшись мимо жил, по которым струилась буйная кровь неутомимых исследователей, с отчаяния кончали жизнь самоубийством, бросаясь вниз головой в миски с супом.
Дверь избушки открылась, и оттуда с самодельной жаровней-дымовухой в руках вывалился Андрей Комаров. Тяжкий кашель сотрясал тело инженера, и в красных, воспаленных от дыма глазах тускло светился уголек надежды на успокоение от дневных трудов. Очумевшие от дыма комары, которых мы тщетно пытались выкурить из избушки, воспользовавшись случаем, тоже вылетали на улицу глотнуть свежего воздуха и возвращались к родным гнездам.
— Углей! — хрипло крикнул Андрей, размахивая дымовухой, как поп кадилом. Из костра в банку всыпали углей, сунув туда же пучок травы. Дым пошел гуще.
— Андрей, раскрой дверь пошире, пусть комары на улицу вылетают, — кричали одни, размахивая ложками.
— Андрей, закрой дверь, уже полная улица комаров! — кричали другие, вылавливая ложками комаров из супа.
Набрав в легкие воздуху, Андрей вновь скрылся в клубах дыма, захлопнув за собой дверь. Вскоре из-за нее раздался надрывный кашель, и что-то тяжко упало.
— Почил с комарами, — трагическим голосом произнес кто-то, трясясь от распиравшего смеха.
— Показал наконец-то свою комариную натуру, — добавил Семенов, намекая на фамилию Андрея, и компания слегла, будучи не в силах отбиваться от комаров.
Шутки шутками, но после предыдущей ночи комариных кошмаров и стрельбы ракетами по "кратеру" нужно было выспаться, тем более что предстояло вновь встать в час ночи для фотографирования "кратера", а затем подняться рано утром для отбора проб воздуха. Чертыхаясь и кашляя, мы ощупью устроились на ночлег. По распоряжению эпидемиолога загаженное мышами сено с кроватей мы сожгли, и спать теперь приходилось на голых досках. Какое-то время мы блаженствовали, наслаждаясь продуктами неполного сгорания и тишиной. Затем в воздухе раздался противный заунывный писк.
— А-а, гады! — рявкнул кто-то, нанося сокрушительный удар, но, кажется, мимо цели. Ответный удар был не менее сокрушительным. Ночь проходила в тяжелой борьбе за выживание. Я то задыхался под плащом, то осторожно, как подводная лодка — перископ, высовывал из-под него нос. Наконец, не выдержав, встал и, нащупав рюкзак, вывалил содержимое на пол. Забравшись ногами в рюкзак и кое-как запаковавшись, я уже стал проваливаться в сон, ощущая этот процесс почему-то грубо-физически, но вовремя спохватился, так как доски на кровати разошлись и я уже почти провалился между ними.
— …Тридцать шесть децибел… — говорил кто-то, склоняясь при свете свечи над стоявшим на столе прибором. — Господи, да ведь это же предельно допустимый уровень шума в квартире ночного города…
— В чем дело? — спросил я, думая, что речь идет об очередном фокусе осарков.
— Проклятые твари пищат с силой тридцать шесть децибел, — проговорил Андрей.
— Сколько сейчас времени?
— Два часа ночи… К костру, что ль, пойти…
Лежа по стойке смирно, я вновь стал проваливаться.
— Медведь! Вон медведь идет, — говорили ребята, стоя на крыльце; сквозь открытую дверь был виден рассвет. — Хочешь медведя посмотреть?
Пробубнив под плащом что-то не совсем учтивое и убедившись в прочности досок, я вновь приступил к процессу проваливания. Было четыре часа утра…
6
— Ведь он же видел нас, но даже головы не повернул. Идет себе, как на прогулке… Под нижней челюстью — вроде бороды, да еще губу распустил. Рассказывающий стал "распускать губу", пытаясь изобразить медвежью морду. Глянув на его распухшую от комариных укусов физиономию, я достаточно ясно представил себе медведя…
— Я с пяти утра сижу у костра, — жаловался Гусев. — Заели проклятые — сил нет.
— Мы пошли на осарки закачивать воздух…
— Ребята, быстренько — чай, скоро придет машина…
— Так что, если этим летом начнете копать, то лучше начать с той кучи…
— Хорошо, Александр Петрович…
Мы двинулись на осарки.
— Странный старикан, — сказал Семенов, идя по тропинке. — Теорий очень уж много…
Да, с этим следовало согласиться. То ли успев за зиму "подбить теорию" под известные ему истории, то ли увидав множество приборов и испугавшись, что те все покажут "по нулям", Гусев изменил поведение, чем поставил себя и меня в неловкое положение: теперь, пересказав какую-нибудь историю, он пытался дать и объяснение ей в "научном" духе — это никуда не годилось! Хотя, вероятно, он искренне старался нам помочь.
