— Здравие твое, дружина! — снова провозгласил Владимир.
Братина к этому времени обошла полный круг, и князь опрокинул ее верх дном.
— Выпили за братство наше, выпьем за победу над печенегами!
— Слава! — подбросили кубки в воздух витязи и тотчас же наполнили их.
— За нашу победу!
Огнищанин молча налил Илье кубок, недружелюбно кивнул. Он знал, что великий князь гневается на Муромца за скорую смерть Соловья. Илья колебался — пить ему или нет, но сидевший рядом богатырского роста витязь, уже немолодой, с сединою в бороде и удивительно знакомым лицом, подмигнул и протянул свои кубок. Илья чокнулся, выпил одним духом и, видя, что все принялись есть, запустив пятерню в соленые грибы, стал есть с ладони. Вино было терпкое, густое, пахнущее солнцем дальних стран, и хмельное. Поэтому, когда холоп наклонился, чтобы налить еще, Илейка отстранил его. В гриднице становилось все шумней, все оживленней. Языки развязались. Обрывки разговоров долетали до Ильи, и он многого не понимал. Говорили — какой-то святой отец сковал измену и его не могут казнить потому, что он из чужого государства; упоминали имена королей как знакомых, говорили о том, что в Днепре перевелась рыба, что всю ее забирают хитрые греки где-то на Тавриде, что великий князь гневается на сына, что окраинные земли теперь не дают дани и нужно снова покорять их. Много говорили о печенегах. Илейка понял — это то главное, чем живет теперь Киев,
— Варда Фока разбит. Его разбила дружина, посланная великим князем, — бубнил толстый боярин, рвал мясо зубами и запихивал его блином.
— Где это случилось?
— У самых стен Царя-города, по ту сторону пролива. Там и разбили поднявшего восстание против императоров!
— Король Болеслав через свою дочь подстрекал Святополка к измене… Схвачена и она.
— Печенеги не решатся напасть на Киев — не те времена! Теперь крепче нас нет государства.
— Я не люблю рябчиков — смолисты на вкус, я люблю моченые яблоки.
— Русский ни с мечом, ни с калачом не шутит.
— Городки ставить? Нет! Пусть рубят их новгородцы со своим Ярославом Хромцом. Они мастера! Наше оружие не топор, а меч!
— В той святой Софии столько золота — дух занимает! Свечи будто плавают… Пестрым-пестро. Всякий мрак из души выходит… А за престолом золотой крест в два человеческих роста, и под ним блюдо, что Ольга-княгиня подарила кесарю.
— Хрычовка ты! Колдунья! — шипела пожилая боярыня, обмахиваясь куньим хвостом. — Пес у меня на подворье есть, его и возьми в зятья.
— Чтоб тебя вывернуло и вихрем понесло! — отвечала ей шепотом женщина в лиловом аксамитовом платье, с головой, оплетенной шелковыми шнурами. — Старая пузырница!
— У нас в Галиче по мосткам постилы положены, подвалы проветриваются, а хлеб пекут — вытирают печи сосновой мочалкой, — хвастался недавно прибывший ко двору витязь.
— Слыхали, какие вести привез гонец из Чернигова? Хакан Калин бежал от Чернигова. Гнал его безвестный Муромец.
— Муромский воевода?
— Нет. Какое там! Бродяга бездомный, каких много теперь. Да вот он сидит в конце стола!
Несколько голов повернулись в сторону Ильи, кое-кто вытянул шею, кое-кто привстал, любопытствуя. Беззастенчиво разглядывали Илейку и насмешливо фыркали. Потом продолжали разговор:
— А он не дурен собой!
— Навозом несет за версту!
— Как удалось собрать ему войско? Куда смотрит князь? Этак ежели каждый бродяжка придет со своим войском, что получится? Что будет, я вас спрашиваю?
— Конец боярству придет, и только! — ответил витязь и захохотал, подмигивая Илейке.
— Как бы не так! — вскипятился один. — Боярство не сломишь. Мы крепко к земле приросли, а ты придержи язык. Давно за тобой нелестное примечаю…
— И князь примечает, — не задумываясь, бросил витязь, — потому и сажает на край стола, чтобы не слышать меня… Среди вас сажает, — добавил он и захохотал, довольный.
«Кто он?.. Кто?..» — мучительно вспоминал Илья.
Казалось, вот-вот вспыхпет ссора, по Владимир постучал о братину кинжалом и сказал:
— Потише, бояре! Споры оставляйте за порогом гридницы, а здесь веселия час… Правду ли говорю, княгиня?
Анна безучастно кивнула, она сидела, выпрямившись, и смотрела печальным взглядом, словно ей душно было здесь после светлых палат константинопольского дворца. Взгляд ее остановился на Илейке, чуть дрогнули ресницы.
Пир продолжался. Все так же скользили бесшумные тиуны, словно вели хоровод вокруг стола, все громче становились голоса, и все красней казалось Илейке проливаемое на скатерть вино. Мнилось, что княгиня смотрит на него и в глазах се испуг… Ему захотелось уйти — нехорошо было на душе. Стоял в глазах окровавленный Соловей, свистал свою разбойничью песню. Никогда больше не услышит ее Илейка! И остались бояре с их непонятными речами и повадками, в которых столько презрения к нему. Почему он здесь, в этой раззолоченной гриднице? Нужно встать и уйти. Что теперь делают мать Порфинья Ивановна с батюшкой Иваном Тимофеевичем? Спят небось праведным сном после трудов своих, а он бражничает с князем, в чести сидит. Только какая же это честь, когда рвут из рук братину? Разве могут они назвать его братом? Разве может он назвать их так? Илейка вдруг почувствовал, как острая тоска поднимается в нем, леденит сердце. Сирота он. Отказался от дома, нигде его не нашел… Чуждый всем человек, оставленный всеми. Хоть был бы рядом Алеша Попович. Веселый он, неунывающий, крамольпая душа, бесшабашная головушка!
Витязь искоса поглядел на Илейку, пододвинул рог на подставке.
— Пей, добрая мальвазия! Вижу, сумный, что нагорелая свеча, сидишь. — сказал ласково, — в немилость князя попадешь. Он не любит, когда за столом вешают голову.
«Да ведь это же он! — пришла вдруг в голову обжигающая мысль и отчего-то заныло под ложечкой. — Заснеженный витязь!»
— Добрыня! — воскликнул Илья. — Илейка я! Сидень из Карачарова, что под Муромом… Помнишь?
Крепко сдвинулись брови витязя — он силился вспомнить, и потом словно бы распахнулись глаза:
— Встал-таки?
— Встал!
Богатыри крепко стиснули друг другу руки и так остались сидеть.
Б— удь мне другом, Муромец, иди со мной в степь на заставу!
Добрыня подвинулся ближе, продолжал полушепотом:
— Бежать хочу из дружины, бросить все и уйти. Каждый норовит побольше кусок от пирога отвалить. Пожирают друг друга, земли оттягивают, животы нарастили, каждый в торговлю с другими странами пустился. Выродилось воинство времен Святослава, о забавах только помышляют, и пи о чем больше… Потому и лезут кругом печенеги.
Илейка слушал его с жадностью, ловил каждое слово — он почувствовал в Добрыне широкую неуемную натуру. Кругом звенели, сталкиваясь, кубки, шум становился все сильней, молчал только на мозаике победитель обров — князь Бож. Разрезали пирог, и под общее ликование из него вылетели голуби. Кому-то поднесли хитрый кувшин воды со скрытою дверкой, боярин стал пить, и вода пролилась ему на грудь. Кругом неудержно хохотали, кто- то пытался затянуть песню; кто-то покатил серебряную чашу по медному полу, и она звенела, подпрыгивая. Какому-то сильно захмелевшему дружиннику подсунули рыбу, начиненную землей, и смеялись, когда он плевался, уверяя, что это не каша, другому — курицу, набитую пухом, третьему — железные орехи. Уже потряхивали бубенцами скоморохи в вывороченных шубах, с измазанными сажей лицами, постукивали деревянными ложками. Забавно прыгали, выкрикивали припевку:
Высота ли, высота потолочная.
Глубота, глубота подпольная.
Широко раздолье — перед печью шесток…
Шут плевал из камышинки хлебными шариками в присутствующих, подбадриваемый смехом великого князя. Густо пахло старым стоялым медом. В самый разгар пира откуда-то появилась испуганная коза и прыгнула на стол. Ее кинулись ловить, повалили посуду, подавили друг друга, стараясь ухватить козу за рога. Сталкивались лбы и трещали золоченые воротники. Наконец Несда поймал козу, выбросил ее в растворенные двери. Князь хохотал, довольный, чуть улыбалась княгиня, по ее глаза по-прежнему были печальны. Добрыня не обращал ни на что внимания и все шептал Илье на ухо:
— Хуже они печенегов. Слова некому молвить. И не ждут они никакой беды; приди степняки к Киеву — рты откроют. Решил я, Муромец, на заставу уйти… Князь, он светлая голова, хоть тот же боярин, надумал городки рубить по степным рекам. Уйду я, и ты со мною иди! Боле всего люблю тишину, степь люблю… Истосковалась душа соскучилась!.. Пойдешь или нет?
— Пойду, — согласился Илья, — мне вечно идти надо… Такой зарок — нигде не останавливаться.
— Добро! — обрадованно воскликнул витязь.
В это время к великому князю подошел Свенельд и сказал ему несколько слов. Лицо Владимира сразу помрачнело, он встал с трона, и веселье мигом оборвалось. Только одни рыжий детина с побелевшими от хмеля глазами стучал кулаком и доказывал соседу:
