— Чего тебе? — спросил князь. — Уж не король ли ты Болеслав? Говори, не бойся, тут тебя никто не обидит.
— А я не боюсь, — ответил человек. — Здравствуй, Красное Солнышко! Пришел я к тебе с победою от Чернигова Разметали мы печенежское полчище, поклон тебе от воеводы Претича и грамотка.
Привычным мужичьим движением снял шапку, пошарил в ней и вытащил маленькую, в несколько слов, грамоту, протянул её Владимиру. В один прыжок подскочил огнищанин, выхватил из рук грамоту и, поклонившись до шелкового пояса, передал се Владимиру. Тот сорвал свинцовую с изображением медведя печать, развернул и прочитал.
— Добрая весть лучше золотого яблочка на серебряном блюде. Как зовут тебя, добрый вестник? — спросил он.
— Ильею Ивановичем, а в народе лают Муромцем. Из села Карачарова, крестьянский сын.
— Не слыхал такого Карачарова и в Муроме никогда не бывал… Что же крепко побились с печенегами? Большая сеча была? Воевода пишет — ты привел мужиков, помог разметать печенегов. Правда ли это?
— Правда, батюшка. Сошлись смерды из разных мест, собрались силою и одолели кочевье. Трудная сеча была; много наших полегло под стенами у ворот Чернигова. И то сказать — с колунами да косами, да вилами пришли на печенегов. Потому и сгибли многие от безоружности нашей. А степняки земли взяли копытом лишь.
— Спасибо тебе княжеское! Подай чару! — махнул рукою Владимир огнищанину. — Вот, витязи, Русь стоит перед вами великим примером долга и службы! Илья этот на города Мурома привел целое войско к Чернигову и помог воеводе Претичу снять осаду. Жалую тебя чаркой вина из рук наших.
Владимир взял поданную чашу и, наклонившись через перила, протянул ее Илейке. Тот выпил и поморщился, поперхнулся даже. Дружинники смотрели на него, как на чудо, оглядывали с головы до ног.
— Спасибо, Красное Солнышко, — наконец справился с собою Илья, — есть и у меня для тебя подарок.
Он отвязал Соловья от луки седла, подтолкнул вперед:
Привел на суд твой справедливый Соловья разбойника из Брынских лесов. Нет боле соринки на большой дороге.
— Соловья? — вытянулось лицо у князя, да и все дружинники ахнули в изумлении,
— Его, батюшка, портного, что шьет на дороге дубовой иглой.
Новость молниеносно облетела двор, отовсюду спешили люди, чтобы поглядеть на разбойника. Вмиг перед крыльцом образовалась толпа, окружившая Илейку и Соловья.
— Подойди, — перегнулся над перилами князь, — слыхал о тебе, удалой добрый молодец… Только слава твоя дурная, злодейская! Что — много перевел людей на веку? Много их под гнилые колоды упрятал? Много невинной крови повыточил? Что молчишь, Соловей?
Но Соловей молчал, глаз его с ненавистью уставился на князя; разбойник глотал слюну — двигался кадык в раскрытом вороте.
— Батюшка великий князь! — воскликнул вдруг огнищанин. — Да ведь это Богомил — раб твой беглый. Я узнал его, ей-богу!
Огнищанин подскочил и рванул на груди Соловья рубаху так, что она затрещала.
— Видишь, князь! — торжествовал огнищанин. — Вот он, знак твой родовой! И его тотчас узнал — только скривел он на один глаз.
Толпа дружинников плотнее сдвинулась вокруг Соловья, разглядывая на его груди выжженное тавро — трезубец.
— Богомила поймали! — доносился откуда то женский голос. — Богомила, что с дочкой своей убег…
— Что скажешь, Богомил? — усмехаясь, спросил Владимир, — Прежде ты был волхвом златоустом, за что и прозвали тебя Соловьем, Крамолу поднял по всей Ростовской земле, против истинного бога пошел… и стал рабом, а потом разбойником. Вот к чему привел тебя скотий бог. Что скажешь?
— Ничего тебе не скажу, — выдавил Соловей, ты князь, а я раб, и не ты поймал меня.
В знак покорности Муромцу он положил себе на шею конские удила,
В это время окруженная сенными девушками в ярких расшитых летниках появилась на крыльце княгиня Анна, Она производила странное впечатление в своем черном, похожем на монашеский, наряде. По груди сбегало жемчужное ожерелье. Лицо обрамлял черный простой повой. Невысокого роста, княгиня казалась намного выше окружавших ее девушек. Темные, что терн, глаза смотрели печально. Владимир подошел к ней с заметным почтением, тихо сказал что-то. Чуть дрогнули губы Анны. Осталась стоять. Илейка глаз не мог от нее отвести, да не расслышал, как обратился к нему великий князь. Видел только бледное иконописное лицо, по которому дремотно прыгали солнечные зайчики. «Неженка — косточки светятся», — думал. Шумела толпа, запрудившая двор.
— Скажи ему, чтоб засвистал! — толкнул Муромца огнищанин.
— Слышал я, дивно ты свистать у птиц научился в дубравах своих. Многих свистом своим прельстил, в чащобы увел, — медленно проговорил Владимир, — Просвищи свою прощальную песенку,
— Свищи! — повторил Илья, — Распотешь Красное Солнышко, да вполсвиста, не по-разбойничьи…
Соловей поднял волосатые руки и издал тихую соловьиную трель, с какой обычно начинает ночная птица, потом залился тоскливо, жалобно, навсегда прощаясь со всем, и вдруг натужился — пронзительный, оглушающий свист резанул уши и продолжался бесконечно долго. Девушки завизжали, заткнули уши. Анна слегка побледнела — еще одно чудо увидела она в этой варварской стране. Князь распрямился, как от удара в лицо, окружающие присели. Свист неожиданно оборвался. Лицо Соловья налилось кровью, он силился порвать связывающий руки ремешок.
— Проклятье вам! — крикнул. — Всему роду твоему и тебе, князь! Тысячу раз проклятье!
— Запечатайте уста ему и наденьте рядно — мы узнаем, где его клады! — крикнул с крыльца князь, улыбаясь.
Уже много рук протянулось к Соловью, но тот вдруг бросился на колени перед Муромцем, стал целовать грязные сапоги;
— Илюшенька, молю! Освободи ты меня от них! Убей меня, не дай им на пытку жилы рвать вольному человеку! Не дай скормить псов!
— Взять его! — громче повторил князь.
Муромец вдруг не выдержал. Что-то всколыхнулось в нем до самого дна. Он выхватил меч и вонзил его в горло разбойнику. Соловей припал к ногам, положил тяжелую голову на сапоги, захрипел. Тело его содрогнулось, он испустил дух — страшный певец Брынских лесов, птица и зверь в человеке.
Толпа замерла, и когда Илейка поднял голову, он увидел перед собой полные жути большие черные глаза и закушенное зубами жемчужное ожерелье.
Гроза над Киевом
Илью пригласили на пир и, когда он пришел, указали место в самом дальнем от князя конце стола.
Гридница была освещена бронзовыми светильниками, развешенными по стенам, с потолка спускался широкий обруч, на нем горело десятка три восковых благовонных свечей. Обруч слегка покачивался, на пирующих капал растопленный воск, застывал светлыми пятнами. Лавки были застланы дорогими аравийскими коврами, окна заставлены красными щитами.
Старейшие расположились поближе к великому князю, язычники — на полу у самых дверей, на них со двора летел тополиный пух. Сидели, вольно расстегнув кафтаны, развязав шитые сухим золотом кушаки. Сияли жемчугом и самоцветами разнаряженные женщины. Густо набеленные щеки, белые ресницы, нарисованные ровными дугами брови делали их похожими одна на другую, мертвили лица. Князь сидел на возвышении. Рядом с ним — княгиня Анна. Вся в белом — лебедица, и только. В темных волосах синими звездами сапфировая повязка. Илья узнал здесь многих, кого видел на дворе. Самым знакомым был огнищанин. Одетый в серый с синими петлицами кафтан, он стоял за спинами пирующих и наблюдал, как подавались блюда. Ни он, ни холопы не произносили ни слова. Огнищанин только показывал глазами, и к тому или другому дружиннику тотчас же устремлялся тиун: наливал из кувшина вино, ставил перед ним блюдо.
Пир начался с того, что Владимир провозгласил здравицу в честь именитого боярства.
Он пригубил из оберучной братины, дал пригубить княгине. Та только дотронулась губами до золотого обода, и братина пошла по кругу, завертелась в водовороте человеческих рук. Дошла очередь и до Ильи, он протянул уже руки, чтобы взять братину, по огнищанин ловко выхватил ее из-под самого носа и передал дальше. Илья потемнел лицом, чувствуя, что краснеет под взглядом Анны. Насупил брови и уставился в сияющее блюдо.
Чего только не было на столе! Жареные поросята под хреном с яблоками, пироги, чиненные маком, блины красные, огромная рыбина с воткнутой в пасть рыбой поменьше, дичина в лютой приправе, бескостная птица. Блюдо жаворонков, баранья печень с чабром, ставец сморчков, заяц в рассоле. Грудами лежала всякая заморская снедь: корень ревеня, толстый, как лошадиное копыто, смоквы, рожки, финики, имбирь, миндальные ядра. Несколько холопов притащили целого теленка на деревянном расписном блюде. Теленок будто дремал на солнцепеке. Казалось, вот-вот махнет хвостом. Под общий восторг холопы сдернули шкуру, отделили голову, и запах жареной телятины распространился но всей гриднице. Потом приволокли печеного вепря, нашинкованного чесноком. Плыли над головами лебеди в перьях, словно бы по пруду. Одного порушила княгиня.
